Тяжёлая взвесь белой ночи цвета и запаха несвежих простыней, влажная и душная, как опостылевшие объятия, обволакивала, проникала всюду, парализовывала, отражала меня и оттого была неприятна. Никаких возвышенных мыслей не рождалось внутри, и невозможно было найти достойных слов описать это возлюбленное всеми явление природы, характерное для Петербурга в середине июня, никаких желаний, никаких чувств, кроме головной боли и жажды. Взгляд рылся в сумерках углов неприбранной равнодушной комнаты, натыкаясь на мебельные тела, грязную посуду, разбросанные повсюду, исписанные какой–то чушью листы примятой бумаги. Наконец это вызвало тошнотворное головокружение и усилило великую сушь истерзанного накануне нутра. Две на четверть недопитые бутылки сухого красного пыльно и отрешённо поблескивали из–за ножки стола, как будто имели разум и могли понять свою несостоятельность – я никогда не допивала последних глотков – в них нет ничего, кроме паскудной взвеси горьковато–терпкого осадка в подкисающем наполнителе. Неопрятная надменность бутылочного стекла раздражала, но в тоже время побуждала к действию, и за это я была ей благодарна. Требовалось некоторое время и усилие для сборки разбросанного по дивану тела, части которого сопротивлялись согласованности движений. Это злило, но сил придавало.