Он отбросил «Морнинг кроникл» в сторону и взял «Анти галликан». Здесь автор статьи злорадствовал по поводу судьбы бунтовщиков. Он смаковал подробности смерти Натаниэля Свита, особо выделяя факт, что тот погиб именно от руки Хорнблауэра. Развивая тему, журналист выражал надежду, что сообщники Свита по ужасному преступлению понесут вскоре заслуженное наказание, и что удачное возвращение «Флейма» Хорнблауэром не будет использовано как обстоятельство, дающее им право на помилование или смягчающее вину. Хорнблауэр, подписи которого ждали двадцать смертных приговоров, вновь почувствовал приступ тошноты. Этот писака из «Анти Галликана» не знает, что такое смерть. Перед мысленным взором Хорнблауэра в который раз всплыло воспоминание о стелящихся по воде седых волосах Свита после того, как рассеялся дым от мушкетного выстрела. Этот тип — Чедвик, обещал разжаловать его и потом подвергнуть порке. Уже в двадцатый раз Хорнблауэр признался сам себе, что тоже взбунтовался бы, столкнувшись с перспективой такого наказания. Этот писатель представления не имел об отвратительном хрусте, с которым кошка-девятихвостка опускается на обнаженную спину. Ему никогда не приходилось слышать криков боли, которые издает взрослый человек под пыткой.
Более поздний номер «Таймс» обсуждал тему взятия Гавра. Тут были слова, которые так боялся Хорнблауэр, но на латыни, чего вполне можно было ожидать от «Таймс». Initium finis — начало конца. «Таймс» ожидала, что власть Наполеона, продержавшаяся все эти годы, рухнет за ближайшие несколько дней. Переправа через Рейн, падение Гавра, переход Бордо на сторону Бурбонов, укрепляли автора в мысли, что Бонапарта незамедлительно свергнут с трона. А Бонапарт тем самым временем во главе мощной армии отражал удары врагов. Последние донесения рассказывали о его победах над пруссаками и австрийцами, на юге Веллингтон лишь медленно теснил Сульта. За исключением этих бумагомарак, сидящих в своей пыльной конторе на Принтинг-Хауз Сквер, никто не предвидел скорого окончания войны.
Тем не менее, читая газеты, он испытывал какое-то болезненное наслаждение. Хорнблауэр отложил этот экземпляр и потянулся за другим, уверенный, что не найдет там ничего, что не огорчило или не испугало бы его. Противиться этому соблазну было также трудно, как наркоману удержаться от опиума. Хорнблауэр опять и опять пробегал отмеченные места, рассказывающие, в основном, о его достижениях. Так какая-нибудь старая дева, оставшись случайно одна дома в хмурую ночь, читает ужасные рассказы из «Монаха» Льюиса, слишком испуганная, чтобы остановиться, но понимающая, что с каждым прочитанным словом остановиться будет еще страшнее.
Он не успел еще разобраться с кипой газет, когда почувствовал, что кровать под ним слегка вздрогнула, а огоньки свечей затрепетали. Он почти не обратил внимания на этот феномен — может быть, выстрелила крупнокалиберная пушка (хотя разрыва слышно не было) — но через несколько секунд услышал, что дверь в спальню потихоньку отворилась. Выглянув, он увидел Брауна, крадущегося к кровати, чтобы посмотреть, не спит ли Хорнблауэр.
— Чего вам надо? — рявкнул он. Его плохое расположение духа было столь явным, что даже Браун не решался заговорить.
— Убирайтесь, — проворчал Хорнблауэр. — Почему меня беспокоят вопреки моему приказанию?
За спиной Брауна возникли Ховард и Доббс: это произошло по их вине, и они готовы были не только взять на себя ответственность, но и подвергнуться первому удару гнева коммодора.
— Произошел взрыв, сэр, — сказал Ховард. — Мы видели вспышку в небе, на северо-востоке отсюда, насколько могу судить. Это может быть в Кодебеке.
— Мы почувствовали сотрясение, сэр, — подхватил Доббс. — Но не было слышно ни звука — слишком далеко. Мощный взрыв, достаточно сильный, чтобы вызвать сотрясение, и не слышимый.
Это означало, почти наверняка, что Буш достиг успеха. Он должен был перехватить французские баржи с порохом и взорвать их. Тысяча зарядов на каждое из двадцатичетырехфунтовых орудий — это минимум, необходимый для осады, в каждом заряде по восемь фунтов пороха. Это будет восемь, умноженное на двадцать четыре тысячи. Около двухсот тысяч фунтов — почти сто тонн. Сто тонн орудийного пороха могут произвести изрядный взрыв. Закончив подсчеты, Хорнблауэр сфокусировал взгляд на Доббсе и Ховарде, до этого он буквально смотрел сквозь них. Браун почел за лучшее незаметно улизнуть с этого совета.
— Ну? — произнес Хорнблауэр.
— Мы подумали, что вас необходимо поставить в известность об этом, сэр, — пробормотал Доббс.
— Совершенно верно, — сказал Хорнблауэр, и снова отгородился от них газетой. Потом он опустил ее на мгновение и добавил:
— Спасибо.
Из-за газеты Хорнблауэр слышал, как оба офицера вышли из комнаты и осторожно прикрыли за собой дверь. Он был доволен собой: это завершающее «спасибо» было мастерским штрихом, создающим впечатление, что хотя такие пустяки, как подрыв осадного парка, его мало волнуют, это не повод забыть о хороших манерах в общении с подчиненными. Но не прошло и минуты, как он уже стал высмеивать себя за то, что прельстился таким дешевым успехом. Он почувствовал наступление внезапного приступа презрения к себе, который даже по завершении оставлял его подавленным и несчастным. У несчастья есть особое свойство: Хорнблауэр лежал, отбросив в сторону газеты и наблюдая за игрой тени на пологе кровати, и внезапно осознал, что он одинок. Ему хотелось общества. Хотелось дружбы. Более того, он мечтал об уюте, об обожании, ему хотелось того, чего нельзя было найти в этом унылом осажденном городе. Его тяготил страшный груз ответственности, и не было никого, кто мог бы разделить с ним его страхи и надежды. Хорнблауэр с трудом удержал себя от того, чтобы не рухнуть в бездну жалости к свой персоне. При этом открытии его чувство презрения к себе усилилось многократно. Он всегда был излишне самокритичен и отягчен сознанием своих недостатков, чтобы жалеть себя. Теперешнее одиночество — дело его собственных рук. Не стоило так беспричинно сдержанно вести себя с Доббсом и Ховардом: нормальный человек разделил бы с ними радость, послал бы за бутылкой шампанского, чтобы отметить успех, с удовольствием скоротал бы часок другой в их компании, и преумножил бы их радость и чувство преданности с помощью намеков на то, что победа достигнута в значительной степени благодаря их вкладу в разработку плана, пусть даже это и не соответствует действительности. За эфемерное и весьма сомнительное удовольствие казаться тем, кем он в действительности не был — человеком, которого не волнуют свойственные людям чувства, ему пришлось заплатить ценой одиночества. Что же, подумал Хорнблауэр, вынужденный признать горькую правду, это исправно ему служит.
Он достал часы: с момента взрыва прошло полчаса, отлив достиг устья реки еще за добрый час до этого. Теперь он уже должен чувствоваться в Кодебеке. Остается надеяться, что Буш и его флотилия, окрыленные победой, мчатся вместе с ним вниз по течению. Отделенные от ближайшего врага в Гавре расстоянием в двадцать пять миль — по реке это все тридцать, под охраной армии из почти двадцати тысяч штыков, солдаты французского осадного парка должны были чувствовать себя в полной безопасности от противника, не выказывавшего до этих пор признаков активности. И тем не менее, правильно управляемые шлюпки, подгоняемые приливом, могут менее чем за шесть часов, даже в темноте, пересечь расстояние, на которое пехоте потребуется не менее двух дней — двух световых дней. В течение одной лишь ночи шлюпки могут нанести удар и снова исчезнуть на широкой реке, не имеющей мостов — а именно тот факт, что она широка и не имеет мостов, заставляет армию Кио рассматривать Сену как прикрытие с фланга, забыв о том, что противники могут воспользоваться ей как удобной дорогой. До последнего времени Кио командовал дивизией в Императорской гвардии, и ни разу за десять победных лет гвардия не принимала участия в десантных операциях.
Хорнблауэр заметил, что вся эта череда мыслей проходила перед ним прежде, уже много-много раз. Он снял нагар с оплывших свечей, опять взглянул на часы и вытянул ноги под плащом. Его рука уже потянулась было за газетами, но в тот же миг отдернулась. Уж лучше яд своих мыслей, чем авторов «Таймз» или «Морнинг Кроникл». Куда ни кинь, всюду клин, и мысль о том, что ему нужно исполнять свой долг еще более усугубила положение. Он сбросил с ног плащ и встал. Он столкнулся с определенными трудностями, водворяя плащ на место, и, прежде чем покинуть спальню, привел в порядок волосы. Когда Хорнблауэр пересек холл, чтобы попасть в другую комнату, часовой у двери вздрогнул — Хорнблауэр заподозрил, что тот дремал на посту. За открывшейся дверью было душно. Единственная свеча с трудом позволяла осмотреться. Доббс спал, сидя за столом, опустив голову на руки, на стоящей позади стола кушетке лежал Ховард. Тень в том углу была настолько густой, что Хорнблауэр не мог различить его лица, и только слышал ритмичный, низкий храп.
