«Нет, не хочу благоприятного ответа, – подумала она, – он загордится и не почувствует даже радости, что у меня есть свое имение, дом, сад… Нет, пусть он лучше придет расстроенный неприятным письмом, что в деревне беспорядок, что надо ему побывать самому. Он поскачет сломя голову в Обломовку, наскоро сделает все нужные распоряжения, многое забудет, не сумеет, все кое-как, и поскачет обратно, и вдруг узнает, что не надо было скакать – что есть дом, сад и павильон с видом, что есть где жить и без его Обломовки… Да, да, она ни за что не скажет ему, выдержит до конца; пусть он съездит туда, пусть пошевелится, оживет – все для нее, во имя будущего счастья! Или нет: зачем посылать его в деревню, расставаться? Нет, когда он в дорожном платье придет к ней, бледный, печальный, прощаться на месяц, она вдруг скажет ему, что не надо ехать до лета: тогда вместе поедут…»

Так мечтала она, и побежала к барону, и искусно предупредила его, чтоб он до времени об этой новости не говорил никому, решительно никому. Под этим никому она разумела одного Обломова.

– Да, да, зачем? – подтвердил он. – Разве мсьё Обломову только, если речь зайдет…

Ольга выдержала себя и равнодушно сказала:

– Нет, и ему не говорите.

– Ваша воля, вы знаете, для меня закон… – прибавил барон любезно.

Она была не без лукавства. Если ей очень хотелось взглянуть на Обломова при свидетелях, она прежде взглянет попеременно на троих других, потом уж на него.

Сколько соображений – все для Обломова! Сколько раз загорались два пятна у ней на щеках! Сколько раз она тронет то тот, то другой клавиш, чтоб узнать, не слишком ли высоко настроено фортепьяно, или переложит ноты с одного места на другое! И вдруг нет его! Что это значит?

Три, четыре часа – все нет! В половине пятого красота ее, расцветание начали пропадать: она стала заметно увядать и села за стол побледневшая.

А прочие ничего: никто и не замечает – все едят те блюда, которые готовились для него, разговаривают так весело, равнодушно.

После обеда, вечером – его нет, нет. До десяти часов она волновалась надеждой, страхом: в десять часов ушла к себе.

Сначала она обрушила мысленно на его голову всю желчь, накипевшую в сердце: не было едкого сарказма, горячего слова, какие только были в ее лексиконе, которыми бы она мысленно не казнила его.

Потом вдруг как будто весь организм ее наполнился огнем, потом льдом.

«Он болен; он один; он не может даже писать…» – сверкнуло у ней в голове.

Это убеждение овладело ею вполне и не дало ей уснуть всю ночь. Она лихорадочно вздремнула два часа, бредила ночью, но потом утром встала хотя бледная, но такая покойная, решительная.

В понедельник утром хозяйка заглянула к Обломову в кабинет и сказала:

– Вас какая-то девушка спрашивает.

– Меня? Не может быть! – отвечал Обломов. – Где она?

– Вот здесь: она ошиблась, на наше крыльцо пришла. Впустить?

Обломов не знал еще, на что решиться, как перед ним очутилась Катя. Хозяйка ушла.

– Катя! – с изумлением сказал Обломов. – Как ты? Что ты?

– Барышня здесь, – шепотом отвечала она, – велели спросить…

Обломов изменился в лице.

– Ольга Сергеевна! – в ужасе шептал он. – Неправда, Катя, ты пошутила? Не мучь меня!

– Ей-богу, правда: в наемной карете, в чайном магазине остановились, дожидаются, сюда хотят. Послали меня сказать, чтоб Захара выслали куда-нибудь. Они через полчаса будут.

– Я лучше сам пойду. Как можно ей сюда? – сказал Обломов.

– Не успеете: они, того и гляди, войдут; они думают, что вы нездоровы. Прощайте, я побегу: они одни, ждут меня…

И ушла.

Обломов с необычайной быстротой надел галстук, жилет, сапоги и кликнул Захара.

– Захар, ты недавно просился у меня в гости на ту сторону, в Гороховую, что ли, так вот, ступай теперь! – с лихорадочным волнением говорил Обломов.

– Не пойду, – решительно отвечал Захар.

– Нет, ты ступай! – настойчиво говорил Обломов.

– Что за гости в будни? Не пойду! – упрямо сказал Захар.

– Поди же, повеселись, не упрямься, когда барин делает милость, отпускает тебя… ступай к приятелям!

– Ну их, приятелей-то!

– Разве тебе не хочется повидаться с ними?

– Мерзавцы всё такие, что иной раз не глядел бы!

– Поди же, поди! – настойчиво твердил Обломов, кровь у него бросилась в голову.

– Нет, сегодня целый день дома пробуду, а вот в воскресенье, пожалуй! – равнодушно отнекивался Захар.

– Теперь же, сейчас! – в волнении торопил его Обломов. – Ты должен…

– Да куда я пойду семь верст киселя есть? – отговаривался Захар.

– Ну, поди погуляй часа два: видишь, рожа-то у тебя какая заспанная – проветрись!

– Рожа как рожа: обыкновенно какая бывает у нашего брата! – сказал Захар, лениво глядя в окно.

«Ах ты, Боже мой, сейчас явится!» – думал Обломов, отирая пот на лбу.

– Ну, пожалуйста, поди погуляй, тебя просят! На вот двугривенный: выпей пива с приятелем.

– Я лучше на крыльце побуду: а то куда я в мороз пойду? У ворот, пожалуй, посижу, это могу…

– Нет, дальше от ворот, – живо сказал Обломов, – в другую улицу ступай, вон туда, налево, к саду… на ту сторону.

«Что за диковина? – думал Захар, – гулять гонит; этого не бывало».

– Я лучше в воскресенье, Илья Ильич…

– Уйдешь ли ты? – сжав зубы, заговорил Обломов, напирая на Захара.

Захар скрылся, а Обломов позвал Анисью.

– Ступай на рынок, – сказал он ей, – и купи там к обеду…

– К обеду все куплено: скоро будет готов… – заговорил было нос.

– Молчать и слушать! – крикнул Обломов, так что Анисья оробела.

– Купи… хоть спаржи… – договорил он, придумывая и не зная, за чем послать ее.

– Какая теперь, батюшка, спаржа? Да и где здесь ее найдешь…

– Марш! – закричал он, и она убежала. – Беги что есть мочи туда, – кричал он ей вслед, – и не оглядывайся, а оттуда как можно тише иди, раньше двух часов и носа не показывай.

– Что это за диковина! – говорил Захар Анисье, столкнувшись с ней за воротами. – Гулять прогнал, двугривенный дал. Куда я пойду гулять?

– Барское дело, – заметила сметливая Анисья, – ты поди к Артемью, графскому кучеру, напой его чаем: он все поит тебя, а я побегу на рынок.

– Что это за диковина, Артемий? – сказал Захар и ему. – Барин гулять прогнал и на пиво дал…

– Да не вздумал ли сам нализаться? – остроумно догадался Артемий, – так и тебе дал, чтоб не завидно было. Пойдем!

Он мигнул Захару и махнул головой в какую-то улицу.

– Пойдем! – повторил Захар и тоже махнул головой в ту улицу.

– Экая диковина: гулять прогнал! – с усмешкой сипел он про себя.

Они ушли, а Анисья, добежав до первого перекрестка, присела за плетень, в канаве, и ждала, что будет.

Обломов прислушивался и ждал: вот кто-то взялся за кольцо у калитки, и в то же мгновение раздался отчаянный лай и началось скаканье на цепи собаки.

– Проклятая собака! – проскрежетал зубами Обломов, схватил фуражку и бросился к калитке, отворил ее и почти в объятиях донес Ольгу до крыльца.

Она была одна. Катя ожидала ее в карете, неподалеку от ворот.

– Ты здоров? Не лежишь? Что с тобой? – бегло спросила она, не снимая ни салопа, ни шляпки и оглядывая его с ног до головы, когда они вошли в кабинет.

– Теперь мне лучше, горло прошло… почти совсем, – сказал он, дотрогиваясь до горла и кашлянув слегка.

– Что ж ты не был вчера? – спросила она, глядя на него таким добывающим взглядом, что он не мог сказать ни слова.

– Как это ты решилась, Ольга, на такой поступок? – с ужасом заговорил он. – Ты знаешь ли, что ты делаешь…

– Об этом после! – перебила она нетерпеливо. – Я спрашиваю тебя: что значит, что тебя не видать?

Он молчал.

– Не ячмень ли сел? – спросила она.

Он молчал.

– Ты не был болен; у тебя не болело горло, – сказала она, сдвинув брови.

– Не был, – отвечал Обломов голосом школьника.

– Обманул меня! – Она с изумлением глядела на него. – Зачем?