«Ну, за каким рожном я летел на эту Землю?! Ну, за каким рожном я лез в университет? История театра, баловной эстет-философ… Конкурс-то какой был!.. Тьфу! Сидел бы лучше на своем Лигере―Столбовом. Женщины там есть. Гусаром стать можно. Схимником ― и подавно. Что еще? Нет, вот завалю экзамены, плюну на все ― и улечу домой. К маме».

Ривалдуй вздохнул и уселся на кровати, муторно уставясь в потолок. Беда!.. А может, рано улетать? Шекспира он, конечно, не читал, но ведь сдать-то ― можно! Не глупее же он остальных.

Тут вспыхнула лиловая почтовая лампочка, извещавшая о прибытии корреспонденции, запахло канцелярией, и в воздухе, в метре от пола, сложился искрящимися буквами текст молниеносной телеграммы.

Надпись растаяла, и Ривалдуй тихонько охнул. Деканата он боялся пуще смерти. Просто так его не вызывали никогда, но вечно ― по делам житейского разгула. Собственно, вначале его это даже радовало ― все же личность, себе на уме, гусар в науках и в быту, ― а потом частые наскоки начальства стали его раздражать. Он бы, конечно, угомонился, но…

Энергичный он был человек. Не зря его мама в детстве порола. Он вспомнил и прослезился. Потом встал, застегнул рубашку на все магнитопупки, потрогал подбитый сегодня утром левый глаз и, внезапно успокоившись, вышел в коридор. Не иначе, как из-за драки вызывают. А это ― пустяки. Дело привычное. Тут уж он знал, что говорить.

― Здрасьть! ― сказал он декану и, изобразив умиленье на лице, томно шаркнул ножкой.

Декан любил, чтоб было церемонно.

― А! ― вскричал тот, вспрыгивая навстречу Ривалдую, и парик с незабудками съехал ему на ухо. ― Рад видеть! ― гукнул он и кулачком подпихнул парик на место. ― Если я не ошибаюсь… Вы кто такой? ― Ривалдуй ― Запсена сын, студент с Лигера-Столбового. Как детишки? ― У меня детишек нет, ― сообщил декан уныло. ― Вы с какого факультета? ― С историко-театральной экспертизы! ― возликовал Ривалдуй. ― Театровед! ― Гигант? ― осведомился декан. ― Это я гигант, ― вдруг предупредительно выступил из-за шкафа пухленький маленький студент в очках. ― Пупель Еня. Тоже, знаете, со Столбового. ― Земляк! ― воскликнул Ривалдуй. ― Оставьте меня, ― ответил Пупель Еня и важно поправил очки в матерчатой оправе. ― Я наказан, но прошу меня ни с кем не путать. ― Ах ты, батюшки, беда: совсем забыл!.. ― всполошился декан. ― Девятый час человек в углу стоит. Не устал? ― заботливо поинтересовался он. ― Я же гигант… ― вздохнул Пупель Еня. ― Гигант полового бессилия… Между прочим, эти ваши наказания меня до гигантизма и довели. Где это видано, чтоб человек неделями из угла не вылезал?! У нас на Столбовом… ― Ты только не сердись, ― предупредил декан. ― А то я тоже рассержусь. И ― всё тогда… Вы понимаете, ― обернулся он к Ривалдую, ― студент темноты боится. А как же история театра, тьма веков?!. Вот я его в темный угол и ставлю, чтобы привыкал. А он сердится, говорит, что все равно боится. Тут уже сержусь и я. Ну, боишься все? ― Боюсь, ― пробасил гигант и заплакал. ― Я в космонавты уйду. Ну вас с этим театром. ― В космонавты… ― мечтательно повторил Ривалдуй. ― Инн-дэ? Вы тоже ― боитесь темноты? ― подозрительно спросил декан. ― Нет, ― с чувством отозвался Ривалдуй. ―Я боюсь завтрашнего экзамена. ― Вот для того-то я вас и позвал, ― со значеньем сообщил декан.

«Мать честная!.. ― подумал Ривалдуй. ― Значит, драка не при чем? Вот и влип…»

― Мы тут насчет методы размышляли… ― начал декан. ― Как бы все поинтересней, как бы это, значит, так… О хронопрочешизме не слыхали? ― Нет, ― сознался Ривалдуй. ― Не беда! Теперь вы все узнаете! ― Голос декана начал крепнуть и потрясать. От охватившего его ораторского жара парик обвис и начал тлеть, отчего декан взвился еще сильнее. ― Великолепно? Да! Неоспоримо? Да! Вы думаете, это шутки-прибаутки? Нет! Это только начало! ― На меня с потолка летит. Потише, ― пожаловался из угла гигант Пупель Еня. ― Знаю, ― сухо отозвался декан, но притих.

Глядя на него, Ривалдуй вдруг ощутил смертельную тоску и пакостный зуд в кулаках. Однако он вовремя вспомнил, что мордобой с деканом экзаменов не отменяет, и потому лишь насупился и снова браво шаркнул ножкой. Декану это понравилось. Он чуток отхлебнул из граненого лафитничка и, добро заведя глаза, заворковал:

― Театр ― это глыба, кулуары, океан… Да-с! Хиханьки и хахоньки ― как исторические откровения. И ― наоборот. Маски, роли, гонорары и гастроли. Я сам бывалый гастролер. Тартюф, Отелло, Макинпот, коза-дереза… Сколько граней! Вот вас в одну и запихнут. ― За что? ― перепугался Ривалдуй. ― Зачем! ― поправил декан. ― А все затем, чтоб было легче. Мы тут насчет методы размышляли. Как бы это все поинтересней… О хронопрочешизме не слыхали? ― Нет, ― сознался Ривалдуй. ― Тогда ― объясняю: вы Шекспира не читайте, а все будет по-другому. Мы вас в «Отеллу» зашлем. Прямо ― в самую рукопись. Там вы малость пооботретесь, разговоритесь, а потом ― р-раз! ― и назад. На экзамен, значит. Тут все и выложите. Как поняли, как вжились. Какие проблемы, какие средства. Идея, композиция и ― характеры. Вы ― очевидец, соучастник, вам, так сказать, дано. Ясно? ― Не совсем, ― поморщился Ривалдуй. ― Я ж ни обычаев, ни языка не знаю… ― В Засыльнике всему научитесь, ― махнул рукой декан. ― Очень толковое место. Наука сегодня в ногу с театром идет. Не забывайте. ― А когда лететь? ― осведомился Ривалдуй, почувствовав подвох. ― Да прямо сейчас! Давайте-ка я вас провожу… Вы будете первый, ― ободряюще подмигнул декан. ― А я стоять, что ль, буду, да? ― высунулся из-за шкафа Пупель Еня. ― А темноты ты все боишься? Строго спросил декан, поправляя парик. ― Боюсь, ― сумрачно, но твердо сказал Пупель Еня. ― Тогда ― стой. Ведь тьма веков… Театр! Приучайся.

Он вошел в полутемную пустую комнату, и голос из-под потолка наставил:

― Ступайте прямо, ничего не бойтесь, раскройте дверь и ― до свиданья.

И тотчас неведомая сила вдруг сжала, скрутила его, неистово впихивая в букву, облекая в междубуквенную плоть, однако же не больно, разве что под мышками защекотало; вслед за этим что-то треснуло, дало ему хорошего пинка под зад, и тогда Ривалдуй, внезапно ощутив под левою ладонью рукоятку шпаги, быстро и уверенно шагнул в дверной проем, в который солнечно заглядывала улица острова Кипр, где обосновался сам Отелло-мавр с супругой Дездемоной.

Улица была широкая и немощеная. От силы двухэтажные, дома смотрелись неказисто и стояли тесно в ряд ― сплошной стеной. Проносившиеся мимо кареты и одинокие всадники поднимали ужасающую пыль, что мигом навело Ривалдуя на мысль: «Ну, совсем как у нас на Столбовом!» Это было приятно. Он двинулся вперед, глазея по сторонам.

Справа сразу четверо с остервенением дрались на шпагах; женщины, полоская юбки на ветру, бежали от греха подальше; зеленщики, булочники и прочий люд, одобрительно кивая, таращились на поединок. На площади, в конце улицы, ссутулившись, торчала виселица, а вокруг галдела пестрая толпа, и голопузые детишки с упоением швыряли друг в друга конские лепешки, равнодушно принимая подзатыльники и оплеухи взрослых. Ривалдуй блаженно зажмурился и, расправив плечи, подставил лицо под знойное солнце.

Это была его первая солнечная ванна в самой что ни на есть шекспировской эпохе. И совсем недурно здесь, жить можно…

«Тьма веков, вот ерунда! ― подумал он, ухмыльнувшись. ― Да какая же тут тьма?! Это праздник, разгул, наслаждение. Ай да Кипр!»

Однако насладиться вволю он не успел.

― Я удавлю ее! Я прикончу эту шлюху! ― вдруг раздалось за его спиной.

Краем глаза Ривалдуй заметил, как горожане, разом побросав свои дела, ретиво брызнули во все стороны, и в следующее мгновение он увидал здоровенного чумазого детину, потного и голого по пояс, однако в оранжевых штанах и голубых ботфортах. Детина жутко звенел шпорами, потрясал кудлатой головой с массивной золотой серьгою в левом ухе и, размахивая руками, мчался посреди улицы, как тяжелый бомбардировщик по взлетной полосе. От него шел пар и завивался в кольца. Улица притихла.