— Почему ты выбрал именно этот монастырь, мальчик? — спросил старый монах, пытливо сощурив красноватые и влажные глаза. На его обмякшей пыльной коже волновалось море морщин — и глубоких, как шрамы, и тонких, как паутина.

— Что ты здесь ищешь? — повторил монах настойчиво. — Посмотри вокруг. — Он неуклюже взмахнул рукой. — Когда-то это был настоящий монастырь, а теперь? Сад зарос так, что и шагу нельзя ступить. Вместо крыши — птичьи гнёзда. Стены рушатся с каждым днём; по ночам здесь гуляет ветер и пробирает до самых костей. Витражи… — он с трудом закинул голову, — витражи все в плесени и паутине. Есть тут нечего, кроме ягод. Ещё, пожалуй, можно половить рыбу в пруду, но он весь зацвёл и годится разве что для падали. И здесь нет монахов кроме меня — вот уже полвека, мальчик. Только я да зайцы и дикие куры — с ними не так одиноко. Я здесь один, мальчик, совсем один.

Мальчик сидел, не шелохнувшись. Затем он медленно поднял большие тёмные глаза, тускло светившие на исхудавшем жёлтом лице. Он оглядел напряжённым взглядом замшелые старые стены; разбитые витражи под потолком, сквозь которые робко лился прозрачный, как золотистый шифон, солнечный свет; грубые каменные плиты на полу, поросшие дикой травой.

— Вы не один, — произнёс он, наконец, высоким надтреснутым голосом.

Старый монах вдруг отпрянул, лицо его исказилось.

— Не один? О чём ты? — пробормотал он, пряча глаза.

— С вами Господь, — просто ответил мальчик.

Лицо старика прояснилось; из груди его со свистом вырвался вздох.

— Я мечтал… именно об этом… — продолжал тем временем мальчик, заворожёно глядя вдаль. Голос его звучал, точно шелест листвы за разбитым окном. — Обитель в глуши… вдали от мирских соблазнов. Только я и Господь… Как древние святые — те, что уходили в пустыню…

— Древние святые? — монах лукаво сощурился. — Так вот на кого ты хочешь походить? Будь осторожен, мой мальчик. Это гордыня, а гордыня — смертный грех.

Мальчик вздрогнул, на его лице проступили красные полосы — как от пощёчины.

— Ну, ну. Не обижайся. — Старик неловко похлопал его по руке. — Я пошутил. Ты уж прости старика. Сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

— Пятнадцать… — монах опустил дрожащие морщинистые веки. — Мне тоже было пятнадцать… когда я пришёл сюда… в этот монастырь. Но я не был похож на тебя, нет, совсем не похож. Я не хотел жить один в глуши, как древние святые. Этот монастырь приглянулся мне именно тем, что был большой и богатый, известный во всей округе. И монахов тогда здесь было столько, что не сосчитать. Да, хорошее было время… — он замолчал, беспомощно моргая слезящимися красными глазами.

— Но почему… — мальчик запнулся. — Что же случилось? Почему монастырь разрушился и опустел?

Старик долго молчал, шевеля беззвучно губами. Руки его неподвижно лежали на обтянутых чёрной сутаной коленях, как мёртвые птицы.

— Слухи, — прошептал он, наконец, — Дурные слухи….

— Слухи? — повторил мальчик, как эхо.

— Нет, нет. Не просто слухи. — Монах ещё ниже склонил голову, пряча глаза. — Это была правда — то, что говорили про наш монастырь. Нас искушал… нечистый. Сам Сатана… сам враг человеческий… в облике прекрасной женщины.

— Но ведь, — робко начал мальчик и тут же осёкся.

Старик бросил быстрый и острый взгляд из-под мохнатых седых бровей.

— Ты хочешь сказать, что это обычное дело? Что в любом уважающем себя монастыре монахов по ночам совращают бесы, дабы сманить с пути истинного и утащить прямо в ад? Верно? Ты об этом подумал?

Мальчик опустил ресницы в знак согласия.

— Но это было другое… да, совсем другое. — Губы старика побелели, голос зазвучал хрипло и глухо. — Это случалось, не ночью, в келье, нет. Это было в церкви… во время богослужений.

Мальчик негромко вскрикнул и перекрестился. Но старик уже не замечал его. Он смотрел вдаль, голова его тряслась, по лицу пробегала дрожь.

— Она появлялась из-за алтаря. Женщина. Дьяволица. В чёрном плаще с капюшоном. Её лица не было видно — только тёмные волосы — и белый кусочек лба. Но всё равно, всё равно… — Он задохнулся. — Она шла между нами по церкви, как тень… и даже на нас не смотрела. А мы все стояли и не могли ничего — ни шелохнуться, ни перекреститься, ни прочитать молитву. А когда доходила до конца, тогда — тогда она вдруг оборачивалась и снимала капюшон. И мы видели — видели её лицо. Её лицо… Не спрашивай, мальчик, не спрашивай меня о нём! — закричал он пронзительно, хотя мальчик не издал даже вздоха. — Её лицо… глаза… я не могу объяснить. Нет, не могу. Но я чувствовал…. чувствовал… — его голос упал до свистящего шёпота, — Если только она посмотрит на меня… и поманит… хотя бы мизинцем… я пойду за неё куда угодно… в самое сердце ада… в пасть Сатаны…Куда угодно, Боже! И все остальные чувствовали то же, я знаю. Все.

Он закрыл лицо дрожащими руками. Речь его стала путаной.

— Вот так всё и началось…мне тогда было двадцать с небольшим. Многие монахи уходили. А потом… в других монастырях… они совершали грех… тяжкий грех… лишали себя жизни. И поползли слухи… конечно, слухи. Как же иначе. К нам не приходили новые послушники. В конце концов… да, в конце концов остались только я и несколько старых монахов. Им было уже за семьдесят лет. Они говорили, что грешно покидать монастырь. Нельзя, говорили они, чтобы из-за происков Дьявола, святая обитель исчезла с лица земли.

— Они были правы! — горячо воскликнул мальчик. Его лицо запылало, в глазах вспыхнул фанатичный блеск.

— Я тоже думал, что остался из-за этого, — продолжал монах торопливо. — Тоже. Я был ещё так молод. Прошло несколько лет, и старики покинули этот мир, один за другим. И я остался один. Один.

— А та… — робко произнёс мальчик, — та… дьяволица… она… является вам до сих пор?

— Нет, — лицо старика было мёртвым, как камень. — Когда монастырь начал пустеть, она стала являться всё реже и реже. А затем… вот уже сорок семь лет… да, сорок семь лет я не видел её. Ни разу не видел.

— Это так прекрасно. — Мальчик глубоко вздохнул, словно пробуждаясь ото сна. — Так прекрасно. Вы остались здесь и сохранили монастырь. Вы посрамили Дьявола. Вы устояли перед искушением, сберегли свою бессмертную душу.

— Что ты сказал? Сберёг свою душу? — лицо старика, такое добродушное, вдруг исказилось ужасной гримасой. Он наклонился вперёд; в его глазах сверкнула бешеная ярость. — Ты ничего не понял, мальчик. Ничего. О, Боже! Моя душа! Да я бы отдал… я бы, не колеблясь, отдал свою бессмертную душу, согласился бы вечно пылать в адском огне… лишь бы только снова увидеть её… хотя бы на мгновение!

Анабель спала…

Её кожа белела в густой темноте, затопившей комнату, как чёрная вода. Ледяной лепесток луны тускнел среди туч, запорошенных редкими серыми звёздами.

Анабель…

Волос Анабель осторожно коснулась лёгкая, как тень, рука. На лицо упал взгляд испепеляющих тёмных глаз. Любой человек, ощутив этот взгляд во сне, проснулся бы с криком — и потерял бы рассудок до конца своих дней. Но Анабель не была человеком. Она лишь завертела беспокойно головой; в затенённых углах её глаз задрожала ночным мотыльком улыбка. Не пробуждаясь, она разлепила влажные сонные губы и прошептала имя.

Да, Анабель. Как это мило с твоей стороны узнавать меня даже во сне.

Она неподвижно сидела над спящей, лишь иногда касаясь заострёнными концами пальцев прозрачной, почти стеклянной кожи на лбу, к ещё по-детски округлой щеки, опылённой лёгким пушком.

Что она ощущала? Зачем, во имя Тьмы, теряла бесценное время возле глупой спящей девочки? Что это было? Материнские чувства? Нет, — при этой мимолётной мысли она едва не рассмеялась в голос. Материнство ей было чуждо, как никому другому. Она слишком любила самое себя. В сущности, и в Анабель она видела лишь своё отражение. Может быть, в этом и было дело? Поэтому она так мучительно желала направить Анабель и помочь ей обрести сердце льва? В надежде, что это излечит её собственные старые раны?