Я вздрогнул и проснулся.

И сразу понял, что оказался в крайне неловком положении: футах в двенадцати от меня Джон и Мэри Кавендиш стояли друг против друга и явно ссорились. Они, по-видимому, не подозревали, что я нахожусь поблизости, так как, прежде чем я успел пошевельнуться или заговорить, Джон повторил слова, которые меня окончательно разбудили:

– Говорю тебе, Мэри, этого я не потерплю!

Послышался голос Мэри, холодный и сдержанный:

– У тебя есть право критиковать мои поступки?

– По деревне пойдут слухи! Только в субботу похоронили мою мать, а ты расхаживаешь повсюду с этим типом.

– О! Если тебя беспокоят только деревенские слухи…

– Не только. Мне надоело, что этот тип вечно здесь околачивается. И вообще он польский еврей.

– Примесь еврейской крови – не так уж и плохо! Это оказывает положительное воздействие… – Мэри помолчала, – на глупость ординарного англичанина.

Ее голос был ледяным. Неудивительно, что Джон взорвался:

– Мэри!

– Да? – Ее тон не изменился.

– Должен ли я так понимать твои слова, что ты по-прежнему будешь встречаться с Бауэрштейном, несмотря на высказанное мною недовольство?

– Если пожелаю.

– Ты бросаешь мне вызов?

– Нет, но я отрицаю твое право критиковать мои поступки. Разве у тебя нет друзей, которых я не одобряю?

– Что ты имеешь в виду? – неуверенно спросил он.

– Вот видишь! – тихо сказала Мэри. – Ты и сам понимаешь, что не имеешь права выбирать мне друзей!

– Не имею права? Я не имею права, Мэри? – произнес он с дрожью в голосе. – Мэри!..

Мне показалось, что на мгновение она заколебалась, но тут же резко воскликнула:

– Никакого! – И пошла прочь.

Джон бросился за ней вслед, и я увидел, что он схватил ее за руку.

– Мэри! – Теперь голос Джона звучал очень тихо. – Ты любишь этого Бауэрштейна?

Она задержалась. Мне показалось, что на ее лице мелькнуло странное выражение, древнее, словно горы, и в то же время вечно юное. Должно быть, так выглядел бы египетский сфинкс, если бы он мог улыбаться.

Мэри тихонько освободилась от руки Джона.

– Возможно, – проговорила она и быстро пересекла небольшую поляну, оставив Джона стоять, словно каменное изваяние.

Я нарочито резко шагнул вперед, так что сухие ветки захрустели у меня под ногами. Джон быстро повернулся. К счастью, он был уверен, что я только что появился.

– Привет, Гастингс! Вы проводили вашего друга до коттеджа? Довольно оригинальный малый! Он и в самом деле стоящий специалист?

– В свое время Пуаро считался одним из лучших детективов.

– Ну что же, должно быть, в нем что-то есть. В каком испорченном мире мы живем!

– Вы так думаете? – спросил я.

– Господи! Ну конечно! Начать хотя бы с этого ужаса в нашем доме… Люди из Скотленд-Ярда появляются и исчезают, как «Джек из коробочки».[44] Никогда не знаешь, когда и где они окажутся в следующий момент. Кричащие заголовки в каждой газете… Черт бы побрал всех журналистов! Вы знаете, сегодня утром целая толпа глазела, стоя у ворот. Будто в «комнате ужасов» у мадам Тюссо,[45] только бесплатно. Ну, что вы на это скажете?!

– Не унывайте, Джон! – попытался я его успокоить. – Это не может продолжаться вечно.

– Говорите – не может, да? Наверное, это будет продолжаться еще достаточно долго, так что мы никогда больше не сможем поднять головы.

– Нет-нет! Вы просто впали в уныние.

– Есть из-за чего! Если со всех сторон подкрадываются чертовы журналисты, куда ни пойдешь, на тебя пялятся идиотские физиономии с круглыми, как луна, лицами и выпученными глазами… И это еще не все! Есть кое-что и похуже.

– Что?

Джон понизил голос:

– Вы когда-нибудь думали, Гастингс, кто это сделал? Для меня это настоящий кошмар! Иногда мне кажется, что произошел несчастный случай. Потому что… потому что… кто мог бы это сделать? Теперь, когда с Алфреда Инглторпа снято обвинение, больше никого нет. Никого… Я хочу сказать… никого… кроме одного из нас.

Да, действительно, настоящий кошмар для любого человека! «Один из нас»? Конечно, выходит так… если только…

У меня появилась новая мысль. Я поспешно обдумал ее. По-моему, что-то прояснялось. Таинственное поведение Пуаро, его намеки – все подходило! Как я был глуп, не подумав об этом раньше, и какое облегчение для всех нас!

– Нет, Джон! – возразил я. – Это не один из нас. Как такое может случиться?

– Согласен, но тогда кто же?

– Вы не догадываетесь?

– Нет.

Я осторожно огляделся вокруг и понизил голос:

– Доктор Бауэрштейн!

– Быть не может!

– Почему?

– Да какой ему смысл в смерти моей матери?

– Мне это неизвестно, – признался я, – но, по-моему, Пуаро думает так же.

– Пуаро? В самом деле? Откуда вы знаете?

Я рассказал ему о сильном волнении Пуаро, когда он узнал, что Бауэрштейн был в Стайлз-Корт в ночь трагедии.

– Он дважды повторил: «Это меняет все!» – добавил я. – И тогда я задумался. Вы помните, Инглторп сказал, что оставил чашку с кофе в холле? Так вот, как раз в это время и появился Бауэрштейн. Разве не может быть, что доктор, проходя мимо, бросил что-то в чашку, когда Инглторп вел его через холл?

– Гм! – произнес Джон. – Это было бы очень рискованно.

– Да, но вполне возможно.

– И потом, – возразил Джон, – откуда он мог знать, что это ее кофе? Нет, старина, неубедительно.

Тут я еще кое-что вспомнил.

– Вы правы. Все было иначе.

И я рассказал ему о какао, которое Пуаро взял для анализа.

– Но послушайте! – перебил меня Джон. – Ведь Бауэрштейн уже делал такой анализ.

– Да-да! В том-то и дело! Я тоже до сих пор этого не понимал… Неужели вы не видите? Бауэрштейн сделал анализ. Это так! Но если он убийца, ничего не могло быть проще, как отослать для анализа обычное какао! И никому, кроме Пуаро, не пришло в голову подозревать Бауэрштейна или взять другую пробу!

– А как же горький вкус стрихнина, который какао не может скрыть?

– Ну, тут у нас есть только его слова. Однако нельзя забывать и другое. Он считается одним из лучших токсикологов…

– Кем? Повторите!

– Одним словом, Бауэрштейн знает о ядах больше, чем кто бы то ни было, – объяснил я. – Так вот, может быть, он нашел какой-нибудь способ сделать стрихнин безвкусным? Или это был вообще не стрихнин, а какой-то неизвестный яд, о котором никто не слышал, но который вызывает почти такие же симптомы.

– Гм… да. Такое может быть, – признал Джон. – Но погодите! Как мог доктор оказаться возле какао? Ведь его не было внизу.

– Не было, – неохотно согласился я.

И тогда в моем мозгу мелькнула ужасная мысль. Я надеялся и молился, чтобы она не появилась также у Джона. Я искоса взглянул на него. Он недоуменно хмурился, и я вздохнул с облегчением. Дело в том, что мне пришло в голову, будто у доктора Бауэрштейна мог быть сообщник.

Нет! Такого не может быть! Такая красивая женщина, как Мэри Кавендиш, не может быть убийцей. Хотя и случалось, что красивые женщины были отравительницами.

Внезапно я припомнил первую беседу за чашкой чаю в день моего появления в Стайлз-Корт и блеск в глазах Мэри Кавендиш, когда она сказала, что яд – женское оружие. А как она была взволнована в тот трагический вечер во вторник! Может быть, миссис Инглторп обнаружила что-то между Мэри и Бауэрштейном и угрожала рассказать ее мужу? Возможно ли, что это преступление было совершено, чтобы помешать разоблачению?

Потом я вспомнил загадочный разговор между Пуаро и Эвлин Ховард. Может, они именно это имели в виду? Может, это и была та чудовищная возможность, в которую Эвлин не хотелось верить?

Да, все подходило.

Неудивительно, что мисс Ховард предложила все замять. Теперь я понял ее незаконченную фразу: «Эмили сама…» В глубине души я согласился с мисс Ховард. Разве сама миссис Инглторп не предпочла бы скорее остаться неотомщенной, чем позволить такому ужасному бесчестию упасть на семью Кавендиш?