Через несколько дней после того отчаянного признания она вступила в его гнусную игру. Нина написала Саше пресловутую любовную записку. Собственно о любви в её послании речи не было. Она послала ему стихи, светлые, нежные, такие, какой она сама была совсем недавно. Она не подписалась, но анонимкой её записку назвать вряд ли было можно, поскольку Нинин чёткий почерк и стихоплётство были хорошо известны всему факультету. Наверное, я не должна была позволить ей это. Наверное, я должна была вмешаться. Но тогда я находила любые формы посредничества в личных делах унизительным занятием для всех задействованных участников. Да я и представить себе не могла, как можно удержать Нину от задуманного! Она всегда и во всём шла на пролом, ни перед чем не останавливаясь ради удовлетворения собственного честолюбия. Будто избалованный ребёнок, требующий новую игрушку. Она никого и ничего не слушала и делала только то, что считала нужным. Хотя…
Тогда она не понимала, что с ней творится.
Она стыдилась меня, себя, прятала ставшие вдруг сухими и лихорадочными глаза. Нина нервничала и ненавидела себя с того самого дня.
— Маш! Я знаю, что это идиотизм! Ничего дебильнее и придумать нельзя, но я не успокоюсь, пока не сделаю эту глупость, — она будто выпрашивала у меня позволения послать ту первую записку.
— Ты не боишься последствий? — уныло предостерегала я, помня, что доверять чувства бумаге — по меньшей мере, неосторожно.
— Да плевать мне на последствия! Мне всё равно, что он обо мне думает. Просто мне кажется, мне станет легче, если я переброшу на него хоть капельку этого напряжения.
— Дерзай! — пожала я плечами.
Потемнело. На затихшую землю опускался туман. В сиреневом небе то и дело вспыхивали облака, обжигаемые лучами заходящего зверовато-красного солнца. Старуха неспешно бродила по лесу. Её не беспокоила подступающая темнота. Она не боялась ни ночи, ни чёрной бездны тьмы, ибо и та, и другая были её неразлучными спутницами — она почти совсем ослепла. Прожив почти десять лет одна, в некогда полном весёлых голосов и достатка доме, старуха каждое утро обнимала пустоту. Нет, она уже ничего не боялась. Разливающееся над чащей зарево позволило ей разглядеть в тот вечер замёрзшую гадюку, умирающую среди прозрачно сонных кустов. Что-то заставило её подобрать змею, отнести в свой дом. Может, ей хотелось о ком-то заботиться? Так или иначе, но она отпаивала её молоком, отогревала хворостом, мерцающим рыжеватым пламенем в камине. Гадюка отогрелась, поправилась и, набравшись сил, ужалила старуху.
— Боже мой! — хрипела умирающая. — За что? Ведь я спасла тебя!
— Хм… — убийца даже как будто удивилась. — Но ты ведь знала, что я змея!
Их переписка длилась целую вечность. Сперва Нина, казалось, успокоилась, добилась желаемого результата. На следующий день после её первого намёка на признание непонятно в чём Саша выглядел ошеломлённым, смущённым. Это шло в разрез с его обычной невозмутимостью, и мне приходилось сдерживаться, чтобы скрыть многозначительную улыбку. Его глаза теперь засияли как-то иначе. И я тогда даже сумела заметить в их чернеющей пустоте золотистые искры живого манящего костра, о которых мечтательно нашёптывала мне вечерами Нина. Как ни странно это звучит, но он помолодел и даже похорошел благодаря свежему румянцу, окрасившему его обычно по-восковому бледное лицо. Но Саша, конечно, не искал блуждающим взглядом виновницу этих перемен. Он знал, кто автор записки. Не мог не знать. Он безусловно намеренно переместился на лекциях поближе к нашей парте и, сидя сзади, видимо, ожидал следующего хода со стороны Нины, наблюдал. А Нина, по её словам, ничего не ждала. Она была счастлива — ей удалось обставить этого гения местного масштаба, она смогла вызвать в нём самые примитивные из человеческих чувств, порождённых цивилизацией. Саша по-настоящему смутился, недоумевал. Но битву Нина не выиграла. За первой запиской последовали ещё десять подобных же излияний. Ответных действий противник не предпринимал. Ежедневно атакуемый, он как будто игнорировал её выпады и не только не шёл ко дну, но даже не собирался скрыться из под огня её дерзких нескромных посланий, которые всё больше выдавали смуту, заполонившую её непривыкшее к неясностям сердце. Нина мрачнела, дурнела, иссушала себя бессонницей и стихами. И всё более отдалялась от меня. Она вдруг перестала доверчиво заглядывать мне в глаза, откровенничать, и лишь с наигранной беззаботностью пыталась болтать на какие-то отвлечённые темы. Иногда я чувствовала на себе её вопрошающий, горящий взгляд, который она ловко прятала под густые ресницы — стоило мне попробовать поймать его в поле зрения. Я не знала, как к ней подступиться. К тому же, признаюсь, я была обижена. Мне были непонятны причины её неожиданной холодности. Я осознавала, конечно, что Нина из тех людей, которые избегают общества близких, когда им плохо, но всё-таки не сумела справиться со своей глупой обидой.
Теперь и я невольно всматривалась в Сашу, вслушивалась в его неспешные рассуждения, наблюдала за его угловатыми, какими-то автоматическими движениями. Из памяти порой всплывали полузабытые сцены, на которых в конечном счёте и строилось моё отношение к нему. Нина говорила о нём всё реже, и мне оставалось довольствоваться домыслами, выдавливать из воображения догадки. Покопавшись в прошлом, я вытащила на свет божий один инцидент, который, по-моему, и залёг в основу моей неприязни. Это случилось весной прошлого года. Мы отмечали в каком-то тихом уютном местечке очередной студенческий праздник. Нины тогда не было с нами, и она лишила себя удовольствия от созерцания столь отвратительного зрелища. Морозов перепил, пребывал в отличном расположении духа и пытался походить на джентельмена. Но при этом он неизменно заставлял меня чувствовать воображаемое превосходство его интеллекта. Каждый дурацкий комплимент, воспроизводимый его обветрившимися губами, тонул в море колкостей и гадостей, неизбежно следовавших за ним. Дойдя до последних пределов, Саша решил просветить меня в отношении своих жизненных принципов и мучительно долго рассказывал о том, что всё в его поведении зависит исключительно от воли разума; он, видите ли, рассчитал весь свой путь в мельчайших подробностях ещё в семь лет, и теперь он стар, мудр, ему безумно скучно… Брр!
До чего это была поганая картинка! Этакий припозднившийся Чалльд Гарольд! Увы! Нина не видела его тогда. Вполне возможно, если бы она была тогда с нами, пресловутые искры в глазах этого злого мальчишки не мутили бы её собственных глаз. Но её там не было, и теперь она буквально сходила с ума. Отправив с десяток поэтических записок, оставшихся без ответа, она перешла к прозе, и, подписавшись, по-детски смешно требовала от Саши какой-нибудь реакции. Ответ дошёл до нас в считанные минуты. Четыре страницы! Было ясно, что Саша заготовил домашнее задание. Это была ещё одна победа, хотя и мнимая. Последняя записка Нины заставила Морозова несколько откорректировать свою заготовку. Он поведал своей нетерпеливой поклоннице, что слово «реакция» ассоциируется у него с химическими процессами, и вообще он не любитель эпистолярного жанра, а предпочитает застольные беседы. Я так подробно передаю нововведения в этом упражнении в неграмотности, потому что всё остальное в его письме осталось для меня загадкой. Единственное, что приходило на ум после судорожного перечитывания Ниной его неровных каракуль, это, что он ненормальный, психически нездоровый человек. Он требовал от Нины продать ему свою душу, корил за торопливость, всунул какую-то двусмысленную сказку про неблагодарную змею… Четыре на удивление безграмотные страницы пестрели обрывками непонятных фраз, полунамёками, многоточием. Саша писал о том, что он скульптор в этой жизни, а Нина — камень, что он злой персонаж в собственной пьесе, что с девятого этажа лететь четырнадцать секунд, и это не так уж мало… Он приводил массу цитат, очевидно стремясь удивить Нину глубиной своих познаний. Это был полнейший бред! Я серьёзно подумывала, не вызвать ли мне Скорую. Но поразило меня не его письмо. Меня буквально убила реакция Нины! Она и словом не обмолвилась о тысяче и одной ошибке в его сочинении, хотя никогда прежде не упускала возможности поиздеваться над чьей-нибудь орфографией. Она, прочитавшая всё, что только можно и в оригинале, и в переводе, с восхищением выстраивала пирамиду набора любимых книг этого маньяка. Она не видела ни издёвки, ни оскорблений в этом неаккуратном свидетельстве Сашиной небрежности. И главное — она не видела, не замечала, что он не очень-то вежливо послал её вместе с поэзией и романтикой куда подальше. Она с настойчивостью шизофреника в сотый раз перечитывала письмо и чуть ли не в каждой букве усматривала завуалированное признание бог знает в чём. Тогда я уже начала беспокоиться о здоровье её рассудка, потому что, как мне казалось, вменяемость Нина утратила безвозвратно, отослав к Морозову вместе с одной из записок.
