– Это правда, что Лалайт была похожа на эльфийское дитя? Так говорил отец. А что он имел в виду, когда говорил, что она кратковечнее?

– Да, она была очень похожа на маленького эльфа, – ответил Садор. – В начале жизни кажется, что дети людей и эльфов – близкие родичи. Но дети людей растут быстрее, и юность их коротка – такова наша судьба.

И Турин спросил:

– Что такое судьба?

– Насчет судьбы людей, – ответил Садор, – спроси кого-нибудь поумнее Лабадала. Но всем известно, что мы быстро устаем и умираем, и многие гибнут еще до срока. А вот эльфы не устают, и умирают лишь от тяжких увечий. Они исцеляются от многих ран и горестей, которые для людей смертельны, и говорят, что, даже если их тела гибнут, они все равно потом возвращаются. А мы нет.

– Значит, Лалайт не вернется? – спросил Турин. – А куда она ушла?

– Она не вернется, – сказал Садор. – А куда она ушла – этого никто не знает. По крайней мере, я не знаю.

– А это всегда было так? Или это от козней Черного Властелина, как Злое Поветрие?

– Не знаю. Позади нас – тьма, и о том, что было до нее, почти ничего не говорится. Может, отцы наших отцов и знали что-нибудь, но своим сыновьям они ничего не поведали. Даже имена их забыты. Горы отделили нас от прежней жизни. Они бежали сюда, а от чего – никому теперь не ведомо.

– Они боялись, да? – спросил Турин.

– Может быть, – ответил Садор. – Может быть, мы бежали из страха перед Тьмой, – пришли сюда, а она и здесь настигла нас, и бежать дальше некуда, разве что в Море.

– Но мы больше не боимся, – сказал Турин. – Не все боятся. Отец не боится, и я не буду бояться. Или буду бояться, но скрывать это – как мама.

Садору показалось, что взгляд у Турина совсем не детский. «Да, горе острит острый ум», – подумал слуга. Но вслух он сказал:

– Знаешь, сын Хурина и Морвен, каково будет твое сердце – это Лабадалу неведомо, но раскрывать его ты будешь нечасто и немногим.

И Турин сказал:

– Наверно, лучше не говорить, чего тебе хочется, если это все равно невозможно. Но знаешь, Лабадал, я хотел бы быть одним из эльдар. Тогда бы Лалайт вернулась, а я был бы еще здесь, даже если бы ее не было очень долго. Когда я стану большой, я пойду служить эльфийскому королю, как и ты, Лабадал.

– Да, наверно, ты еще познакомишься с эльдар, – вздохнул Садор. – Прекрасный народ, дивный народ, и дана им власть над сердцами людей. Но иногда мне думается, что лучше бы нам было остаться темными и дикими, чем встречаться с ними. Эльфы владеют древним знанием, они горды и долговечны. А мы тускнеем в их сиянии – или сгораем чересчур быстро. И бремя нашей судьбы становится нам еще тягостнее.

– А вот отец любит эльфов, – возразил Турин. – Без них он тоскует. Он говорит, что всему, что мы знаем, мы научились у них, и они сделали нас благороднее. Он говорит, что люди, которые перешли Горы только сейчас, немногим лучше орков.

– Это верно, – ответил Садор, – если не обо всех, то о некоторых из нас. Но подниматься тяжело, и падать с высоты больнее.

В тот незабываемый год, в месяце, что у эдайн зовется гваэрон, Турину было уже почти восемь. Старшие говорили меж собой о большом сборе войск, но Турин про это ничего не слышал. Хурин часто обсуждал с Морвен замыслы королей эльфов, зная, что она мужественна и умеет молчать. Они много беседовали о том, что будет, если эльфы победят или, напротив, потерпят поражение. Хурин был исполнен надежд и почти не сомневался в победе, ибо не верил, что найдется в Средиземье такая сила, которая устоит пред мощью и величием эльдар.

– Они зрели Свет Запада, – говорил он, – и Тьма в конце концов отступит пред ними.

Морвен не спорила с мужем – рядом с Хурином всегда верилось только в хорошее. Но ее род тоже был сведущ в преданиях эльфов, и про себя она говорила: «Да, но ведь они отвратились от Света, и он теперь недоступен им… Быть может, Владыки Запада забыли о них? А если так, разве под силу эльфам одолеть одного из Властей, пусть они и Старшие Дети?»

Хурина Талиона, казалось, подобные сомнения не посещали. Но однажды весной случилось, что Хурин встал утром мрачный, словно увидел дурной сон, и весь день был сам не свой. А вечером вдруг сказал:

– Морвен Эледвен, меня скоро призовет мой долг, и наследник дома Хадора останется на твоем попечении. А людская жизнь коротка, и опасности подстерегают нас, даже и в мирное время.

– Так повелось в мире, – ответила Морвен. – Но что стоит за твоими словами?

– Благоразумие, не колебания, – ответил Хурин – но видно было, что он обеспокоен. – Любой, кто задумывается о будущем, должен понимать: что бы ни случилось, мир не останется прежним. Это большая игра, и одна из сторон неизбежно потеряет очень много. Если короли эльфов падут, эдайн придется худо. А из эдайн ближе всего к Врагу живем мы. Я не стану уговаривать тебя не бояться, если случится худшее. Ты боишься того и только того, чего следует бояться, и страх не лишит тебя разума. Но я велю: «Не жди!» Я вернусь, как только смогу, но не жди меня! Уходи на юг, и как можно скорее. Я пойду за вами, и найду тебя, пусть даже придется обыскать весь Белерианд.

– Белерианд велик, и неприютен для бездомных беглецов, – промолвила Морвен. – Куда нам бежать, одним или с родичами?

Хурин задумался.

– В Бретиле, – сказал он наконец, – живут родичи моей матери. По прямой лиг тридцать отсюда.

– Если в самом деле случится худшее, – возразила Морвен, – чем помогут нам люди? Дом Беора пал. Если и могучий дом Хадора не устоит, где же укроется жалкий народ Халет?

– Да, они народ немногочисленный и непросвещенный – но доблестный, можешь мне поверить, – сказал Хурин. – А на кого еще нам надеяться?

– Про Гондолин ты молчишь? – спросила Морвен.

– Молчу, ибо ни разу не произносил я этого имени, – ответил Хурин. – Да, молва не лжет – я побывал там. Я не говорил этого никому, но тебе скажу, и скажу правду: я не знаю, где он.

– Но все же догадываешься, и догадываешься верно, не так ли?

– Быть может, – сказал Хурин. – Но этого я не могу открыть никому, даже тебе, разве что сам Тургон разрешит мои уста от клятвы, – так что не допытывайся понапрасну. И даже если бы я, к стыду своему, проговорился, вы все равно бы нашли лишь запертую дверь: пока сам Тургон не выйдет на битву (а об этом слыхом не слыхано, никто и надеяться не смеет), внутрь никого не впустят.

– Что ж, – сказала Морвен, – раз твои родичи беспомощны, а друзья не хотят помочь, придется мне решать самой. Мне приходит на ум Дориат. Думаю, что из всех преград Завеса Мелиан падет последней. И не отвергнут в Дориате потомков дома Беора. Разве я теперь не в родстве с королем? Ведь Верен сын Барахира был внуком Брегора, как и мой отец.

– Не лежит у меня душа к Тинголу, – заметил Хурин. – Не придет он на помощь королю Фингону. И, знаешь, когда я слышу «Дориат», у меня почему-то сжимается сердце.

– А мне не по себе, когда я слышу «Бретиль», – возразила Морвен.

Тут Хурин вдруг расхохотался и сказал:

– И о чем мы спорим? Это ведь всего лишь тени ночных кошмаров. Нам не дано предвидеть будущего. И не может быть, чтобы случилось худшее. Но если случится – я доверяю твоему мужеству и уму. Делай, как повелит тебе сердце. Но не медли. Ну, а если победим, короли эльфов вернут потомкам Беора все его владения и земли. Богатое наследство достанется нашему сыну!

Ночью Турину сквозь сон почудилось, что отец с матерью со свечами в руках склонились над его кроваткой и смотрят на него, – но их лиц он не видел.

В день рождения Турина Хурин вручил сыну нож эльфийской работы, в серебряных черненых ножнах и с такой же рукоятью.

– Вот мой подарок, наследник дома Хадора, – сказал Хурин. – Но будь осторожен! Клинок острый, а сталь служит лишь тем, кто умеет владеть ею. Твою руку она порежет столь же охотно, как и что-то еще.

Потом отец поставил Турина на стол, поцеловал и сказал: