Он, к счастью, всегда был здоров как лошадь. И не нуждался ни в чьей помощи – ни врачебной, ни какой-то другой.

Он слышал, как доктор Реддинг открыл дверь и вышел из кабинета. Барон разделся и, повесив одежду на вбитый в стену крюк, принялся оглядывать комнату. Неожиданно она оказалась роскошной – мраморный пол, тяжелые бархатные портьеры, всю дальнюю часть комнаты занимал массивный письменный стол. Посреди комнаты возвышался еще один стол – высокий, обтянутый кожей. Ротуэлл саркастически хмыкнул – похоже, пациентам доктора Реддинга удавалось прожить достаточно долго, чтобы оплатить подобную роскошь. Что ж, выглядит обнадеживающе, решил он.

Ротуэллу бросился в глаза стоявший позади стола поднос с разложенными на нем медицинскими инструментами. Воровато покосившись через плечо, барон на цыпочках подкрался к нему и принялся разглядывать блестящие металлические штучки. По спине у него пробежал холодок, кожа покрылась мурашками. Скальпель и целый набор стальных ланцетов угрожающе сверкнули, и барон невольно попятился. Кроме них он заметил ножницы, хирургические щипцы, пинцеты и иголки – и кучу каких-то еще инструментов, предназначение которых оставалось для него тайной. Ротуэлл почувствовал, как его бьет дрожь.

Господи помилуй, какой черт принес его сюда?..

Но сегодня утром… сегодня утром его вдруг скрутило, как никогда до этого. Ротуэлл скривился. Он до сих пор чувствовал кислый металлический привкус во рту… помнил едкую горечь, подкатившую к горлу, и дикую боль, когда судорожные спазмы выворачивали его наизнанку так, что, казалось, вот-вот затрещат и сломаются ребра.

Ад и все его дьяволы! Придется остаться и выслушать все, что этот доктор Реддинг с его угрюмой физиономией соблаговолит ему сказать. Чтобы выкинуть из головы все мысли о том, что ему довелось пережить этим утром, барон взял с подноса наиболее устрашающий из медицинских инструментов и принялся разглядывать его. Что это за чертовщина такая, озадаченно подумал он. Средневековое орудие пыток?

– Хирургическая пила для трепанации черепа, – невозмутимо проговорил голос у него за спиной.

Подпрыгнув как ужаленный, Ротуэлл швырнул проклятую железяку обратно на поднос. Потом обернулся – доктор, неслышно войдя в комнату, стоял позади него.

– Впрочем, могу вас успокоить, милорд, – так же бесстрастно продолжал доктор, – не думаю, что сегодня у нас возникнет необходимость проделать в вашем черепе дырку.

Хотя пик лондонского сезона миновал уже несколько недель назад, джентльмен, элегантно откинувшийся в блестящем черном ландо, ловил на себе немало взглядов, что было и неудивительно, ведь он был весьма привлекателен, даже красив, и его хорошо знали в свете. Увы, даже его красота не мешала лондонскому светскому обществу относиться к нему весьма прохладно, а представители столичного бомонда не упускали случая снисходительно заметить, что он, мол, не слишком приятный человек.

Граф де Валиньи – хотя лучшая пора его жизни давно прошла, и к тому же его по пятам преследовали нетерпеливые кредиторы – был одет с чрезвычайной изысканностью: внимательный взгляд тут же отметил бы стремление графа строго следовать велениям парижской моды. Свои безупречные туалеты граф носил с той аристократической небрежностью, которая свойственна преимущественно французам. Рядом с ним, гордо расправив плечи, сидела молодая женщина поразительной красоты, которую окружающие, само собой, принимали за его последнюю возлюбленную, ведь всем в свете было хорошо известно, что граф де Валиньи меняет женщин как перчатки.

День между тем клонился к вечеру, а поскольку стоял как-никак октябрь и к тому же довольно промозглый, неудивительно, что толпа желающих подышать в Гайд-парке свежим воздухом постепенно стала редеть. Вскоре в парке не осталось никого, кроме парочки жизнерадостных юнцов, гарцевавших верхом, да ландо, битком набитого вдовушками – те неодобрительно поджимали губки, но не удостаивали сидевшую возле графа красавицу ни единым взглядом. А это, с точки зрения самого графа де Валиньи, было самым настоящим позором. Повернувшись, он бросил нетерпеливый взгляд на обоих юных джентльменов, и в глазах его появилось какое-то тоскливое выражение.

– Боже мой! Камилла! – жалобно простонал он, с горечью взглянув на ее прекрасное лицо. – Выше голову! Смотри веселей! Кто захочет еще раз взглянуть на женщину, если она не стоит и одного-единственного взгляда? А ты сидишь с таким видом, будто я везу тебя на гильотину!

– А разве нет? – процедила его спутница, смерив графа взглядом. – Сколько я уже здесь? Шесть недель, n’est-ce pas?[2] Шесть недель – в этой промозглой сырости, от которой выть хочется! Да еще все эти ханжи при виде нас обоих воротят нос! Тоска такая, что скоро и гильотина покажется развлечением.

– Проклятье, Камилла! – Взбешенный граф щелкнул кнутом, и лошади помчались рысью. – Ты просто неблагодарная маленькая дрянь!

Женщина высокомерно расправила плечи, даже сейчас не желая откинуться на мягкую спинку сиденья.

– Возможно, ну и что? – пробормотала она себе под нос – обращаясь не столько к нему, сколько к себе. – Жалко, что сейчас не весна. Может быть, тогда твой идиотский план и сработал бы.

Услышав это заявление, граф расхохотался во весь голос.

– Сладкая моя! Боюсь, ты можешь просто не дождаться весны!

В ответ она смерила его презрительным взглядом.

– Да, возможно, – согласилась она. – Впрочем, как и ты… папочка!

Памела, леди Шарп, стояла в гостиной у окна. Облокотившись на спинку стула, она любовалась городской суетой Мейфэра, где в этот час кипела жизнь. Она так засмотрелась, что не сразу заметила в толпе высокого мужчину в темном плаще, который, похоже, куда-то спешил. Скользнув по нему беглым взглядом, она тут же забыла о нем, потому что как раз в этот момент дождь перестал наконец моросить, тучи, с утра обложившие небо, раздвинулись, и между ними блеснул лучик солнца.

Возможно, завтра появятся первые посетители, подумала она. Да, наверняка. К тому же она уже достаточно хорошо себя чувствует – во всяком случае, настолько, чтобы принимать гостей. Сказать по правде, она умирала от желания насладиться своим торжеством. Для нее это была поистине судьбоносная неделя – впрочем, если уж начистоту, то и весь этот год оказался для нее знаменательным. Она представила ко двору только что начавшую выезжать кузину Ксантию, которая, к ее радости, имела в свете оглушительный успех, и почти сразу же после этого события чрезвычайно удачно выдала замуж свою единственную дочь Луизу за наследника графского титула.

И наконец после двадцати лет вполне счастливого брака с обаятельным лордом Шарпом Памела, ко всеобщему удивлению, решилась на такое, чего от нее точно уж никто не ожидал, – она подарила своему мужу сына и наследника, очаровательного голубоглазого мальчугана, точную копию своего отца.

– Миледи? – Неслышно появившаяся горничная подхватила графиню под руку. – Может быть, вам лучше лечь?

Именно в этот самый момент человек в темном плаще проходил мимо окна ее гостиной.

– О! – ахнула Памела, указав на него пальцем. – Смотри! Энн, останови его! Беги же за ним, слышишь? Немедленно приведи его ко мне! И поторопись!

– Мадам? – Энн озадаченно нахмурилась.

– Ротуэлл! – Леди Шарп, как безумная, забарабанила по стеклу. – Я ведь только вчера послала ему письмо! Что ты стоишь столбом, глупая?! Я должна увидеть его – немедленно, слышишь? Да беги же за ним, Энн!

Энн слегка изменилась в лице – однако перечить хозяйке не осмелилась. Сбежав вниз, она велела младшему лакею бежать во весь дух по Ганновер-стрит вдогонку за лордом Ротуэллом. Лакей слегка поломался – репутация барона, его вспыльчивый, тяжелый нрав были известны всему Лондону, – но потом все же послушался. Однако, как ни странно, все обошлось. Похоже, лорд Ротуэлл уже успел расквасить носы всем, кому считал нужным это сделать, поэтому он почти безропотно позволил лакею отвести себя в дом.