«Где я мог видеть его раньше?» – гадал Франкон.

У суассонца были приятные черты лица, миндалевидные темные глаза с длинными, как у девушки, ресницами, крупный, но правильной формы нос с легкой горбинкой; ростом высок, ладно скроен. Мог бы и красавцем считаться, если бы не безобразивший его страшный шрам – багровая впадина с неровными краями, оттягивающая вверх уголок рта, словно в презрительной усмешке. Черные, коротко остриженные волосы с выбритой тонзурой открывали с левой стороны (со стороны шрама) торчащий, как безобразный древесный гриб, остаток уха. Люди с такой внешностью обычно запоминаются, но Франкон, сколько ни напрягал память, не смог припомнить, где встречал этого суассонца.

Оставив размышления, епископ Руанский вновь поворачивался туда, где лысый аббат из Клюни продолжал убеждать сильным, хорошо поставленным голосом:

– Подумайте, святые отцы, какое уважение будут иметь в глазах мирян наши обители, ежели монахи предаются в них разврату и чревоугодию, а пение псалмов если и не умолкает, то заглушается лаем охотничьих свор, шумом оружия или ткацких станков, приводимых в движение женщинами, коих монахи селят подле себя. Но разве этому учит устав святого Бенедикта, по которому монах должен выступать как рыцарь Божий, служба которого – молитва и богослужение? Не удивительно ли тогда, что миряне не испытывают никакого почтения к монастырской братии?

В зале стоял гул голосов. Одни священники согласно кивали, другие шумно возмущались, не желая менять укоренившееся положение, третьи слушали с сомнением, мало веря в возможность преобразований. Франкон заметил, как рядом подался вперед суассонский аббат. Этот уж точно примкнет к реформаторам. Что же касается самого Франкона, то его эти проблемы мало волновали. У него в Нормандии монашеский устав соблюдался куда строже, чем у франков, являя собой наглядный противовес хозяевам-язычникам.

Между тем громкий голос аббата из Клюни продолжал греметь:

– А как ведут себя так называемые светские аббаты? Они превращают отведенные Богу монастыри в дворцы-резиденции, даже передают их в наследство своим бастардам, хотя по уставу только монахи могут избирать себе главу из наиболее достойных.

На этот раз шум в зале поднялся неимоверный. Но теперь шумела знать, те, кого называли светскими аббатами и кто отнюдь не желал ради каких бы то ни было богоугодных целей терять столь лакомые куски – принадлежащие им обители.

Франкону это надоело. Может, кто-то и верит искренне в преобразование Церкви, но, по сути, все эти прелаты, знать, дьяки и воины – все они волнуются только о дележе богатств монастырских владений, и вопрос лишь в том, удастся ли церковникам отвоевать земли ретивых светских аббатов. За это они стоят горой. Даже до драк доходит. Вот не далее как вчера духовные аббаты и светские бились, как простые сервы, за земельную межу. Воинственному епископу Шартрскому Гвальтельму прокусили кисть руки в пылу потасовки, а сегодня он уже кричит, что готов даже головой поплатиться за правое дело.

«Об этом ли сейчас думать?» – вздыхал Франкон.

Конечно, реформа нужна, что и говорить. Но о преобразованиях ли сейчас думать, когда завоеватели-викинги готовятся к набегу и скоро разразится новая война? Что тогда будут делать франки, если Роллон, как и задумано, нанесет удар с трех сторон? А этот варвар не тот человек, который отказывается от задуманного. И мечтает он – ни много ни мало – о покорении всей Франции.

Неожиданно Франкона отвлекло от раздумий упоминание кем-то имени Роллона. Он прислушался, ощутив на себе множество взглядов. Оказывается, канцлер короля Карла Простоватого, его верный Геривей Реймский, рассуждал о том, что ежели франкам удастся поднять авторитет своей церкви, то это прибавит ей престижа и в глазах норманнов и они с большей охотой пойдут к купели.

«Чепуха!» – едва не крикнул Франкон.

Но канцлер Геривей смотрел на него, словно ожидая поддержки. Другие тоже повернулись в его сторону. И Франкон встал. Помоги ему, Господи! – сейчас он скажет им все. О том, что никто не усмирит Ролло и его союзников очищением Церкви. Что если христиане-франки и далее хотят спокойно посвятить себя заботам очищения своих обителей, то перво-наперво им следует позаботиться о мире, обезопасить себя, объединиться, забыв вражду и споры, и первыми нанести удар по норманнам… Для пояснения важности этой цели он и приехал в Тросли…

…В тот вечер Франкон удалился в отведенные ему монастырские покои и долго читал, стараясь успокоить нервы. Тексты книг были с недавно введенными в употребление знаками препинания, что облегчало чтение, а книги любимые – Пифагор, Порфирий, Платон. Франкон бережно листал страницы прекрасных книг, но в суть написанного не вникал – мысли прелата были далеко.

Такого поражения он еще не испытывал. Чем обернулась его речь? Позором, провалом, неприязнью к нему, оскорблениями. Франки не поверили епископу Руанскому, назвали шпионом Роллона, подосланным, чтобы сорвать их реформу и втянуть в войну, дабы у Роллона возник повод разбить их. Франкон надрывался, крича и оправдываясь. Тщетно. Его столкнули с кафедры и едва не поколотили. Благо, что рядом оказался этот суассонец с обезображенным лицом, успел вывести его из зала капитула.

Епископ устало опустился на ложе, жесткое по суровому монастырскому уставу, вздохнул, вспомнив свои роскошные перины в аббатстве Святого Мартина. Тоскливо захотелось поскорее вернуться домой, в Нормандию. Прикрыв глаза, он представлял, как блестит Сена, бросая блики на своды быков моста в Руане, как воркуют на галереях сада почтовые голуби, пригревшись на солнышке, или как восхитителен вкус зажаренных в масле креветок, которых умеют готовить только в Руане. И еще с нежностью подумал о маленьком мальчике Гийоме, которого ему давали понянчить, когда рыжая красавица Эмма посещала аббатство Святого Мартина.

Вспомнил, как этот Гийом описал нарядную ризу. И при этом очень серьезно глядел на епископа. При этом воспоминании Франкон улыбнулся. Он был старым, одиноким человеком и очень привязался к ребенку, которого в буквальном смысле принял из лона матери.

Гийом был очень похож на Ролло – сероглазый, с покатым лбом, русыми прядями мягких волос и коротким прямым носом. Для такого малыша он был на редкость серьезен, даже с серебряными безделушками играл с самым сосредоточенным видом.

– Он, как Иисусик на иконах, никогда не улыбается, – порой волновалась Эмма. – Словно знает, что ему уготована нелегкая участь.

Однако Гийом все же улыбался. Дарил свою улыбку, как награду. При этом на щеках его расцветали ямочки и он становился удивительно похож на Эмму.

Франкон вдруг вспомнил, как перед самым отбытием в Тросли, он, как было заведено, трапезничал в обществе Эммы и конунга. Тогда он спросил свою духовную дочь, не желает ли она что-либо передать знатным родственникам. Но Эмма лишь равнодушно пожала плечами. Франкон понимал ее обиду. Эта рыженькая сделала, казалось, невозможное – заставила непримиримого язычника Ролло признать, что наследник Нормандии будет христианином. Однако это ни к чему не привело, и для Каролинга с Робертином она по-прежнему оставалась нормандской шлюхой.

– Что мне до них? – сухо говорила Эмма. – А Ролло мой муж, я не стану унижать его предательством. И я ничего не имею против, если он завоюет их земли. Да и вы сами понимаете, преподобный отец, что Ролло будет для франков хорошим правителем, лучше, чем моя вельможная родня.

Да, рыжая Эмма, отвергнутая франкская принцесса, стала настоящей женой варвара Ролло, она признавала его первенство во всем, а если и происходили между ними стычки, то это было обычное противоборство двух сильных натур, из которых одной все же надлежало быть сильнейшей. Порой Франкону даже казалось, что строптивица Эмма полностью подчинилась своему варвару. Ведь они были семьей. Ролло в угоду любимой жене даже выселил из дворца своих прежних наложниц.

От воспоминаний Франкона отвлек звон колоколов. Было время вечерней службы, и, хотя Франкону не хотелось вновь чувствовать за спиной перешептывание и недоверчивые взгляды, он поспешил в церковь.