– Хорошо, чтобы в опьянении любовью ты не забывала о своем долге христианки. Роллон, как бы ни был нежен и добр с тобой, все же останется чуждым тебе существом, ибо, пока он поклонник кровавых демонов Одина и Тора[8], он живет, мыслит и действует иначе, чем любой из христиан. Он – слепой грешник, и Дьявол всегда главенствует в его душе.
И тут Эмма с жаром встала на защиту мужа. Конечно, ей горько, что ее возлюбленный Ролло остается язычником, но разве он не порвал с войной, принеся мир в этот край, и разве христиане не благословляют его в своих молитвах за то, что он дал им величайшее благо созидания? «Блаженны миротворцы», – учит Библия, и разве Ру, оставаясь язычником, не следует этой заповеди? Он позволяет христианам строить монастыри, не препятствует, когда его воины принимают крещение, создает добрые законы. А монастырю Святого Михаила он даже отписал целую пустошь с угодьями и почитает этого архангела так, как может почитать только великого воина – что еще можно ожидать от поклонника войны?
– Я же со своей стороны готова сделать все возможное, чтобы убедить своего мужа принять крещение в купели, но… Вы не должны требовать от меня слишком многого и слишком быстро, ваше преосвященство.
Франкон щелкнул аметистовой бусинкой четок.
– Главное, чтобы твое желание не ослабело со временем, Птичка.
Эмма вдруг улыбнулась каким-то своим мыслям.
– Знаете, отче, у нас с Ролло уговор – если я рожу ему дочь, он крестится. Если будет сын… что ж, тогда мне придется начать все сначала и вновь уговаривать моего язычника.
– Странное пари ты заключила с Роллоном, – хмуро заметил Франкон. – Подобными вещами не полагается шутить.
– Но ведь слову Ролло можно верить, – мечтательно улыбнулась Эмма. – И все, что нам остается, ваше преосвященство, – так это молить небеса, чтобы дитя у меня под сердцем оказалось маленькой девочкой.
Франкон хорошо знал свою духовную дочь. Она была легкомысленной, страстной, сентиментальной, но и практичной. Поэтому она должна понять, как необходимо ввести Ролло на правах равного христианского государя в число правителей Франкии.
Однако он не учитывал того, что теперь, когда эти двое наконец воссоединились, их больше занимала их любовь, нежели все, что будут думать о них в иных графствах. Поэтому, как ни была решительно настроена Эмма после разговора с епископом, но, вернувшись во дворец мужа, она попросту занялась приготовлениями к пиру, который намеревалась устроить по поводу светлого Воскресения Христова.
Норманнам было все равно, по какому поводу пировать. Главное, чтобы подавали хорошее вино, чтобы было много закуски, много красивых женщин и веселых песен. К тому же новая жена конунга по случаю окончания поста у христиан велела приготовить столько яств, что даже те, кто осуждал женитьбу Ролло на христианке, готовы были поднять в ее честь пенные роги.
Эмма внимательно следила за пиршеством. По ее знаку в зал вносили все новые и новые изысканные блюда. Поданы были молочные поросята, зажаренные на вертелах и начиненные крошевом из кабаньих потрохов и бычьей печени; душистые окорока, копченные на можжевеловых ветках; откормленные гуси со взбитыми сливками. Дичь – жареная, вареная, печеная, чередовалась с моллюсками; устрицы с резаным луком следовали за вырезкой из оленины… Вереница блюд казалась нескончаемой. Все это было приправлено свежей зеленью, репой и салатами. Подкатывали все новые бочонки с медовухой, пивом, несли кувшинами густые вина.
– Ты, рыжая, устроила пир, не хуже чем при дворе Каролингов, – отметил, улыбаясь, Ролло.
– Так и будет при нашем дворе! – гордо вскинула голову Эмма, а сама прикидывала в уме, сможет ли она окончательно переманить из монастыря Святого Мартина поваров и кухарок, которых наняла на время празднеств, и не очень ли это обидит гурмана Франкона, который так долго подбирал их для себя.
Гости: норманны, их жены, знатные нормандские франки, признавшие власть Ролло, с явным удовольствием поглощали изысканные яства. Слуги тоже не оставались внакладе: унося блюда с объедками, они начинали доедать их прямо на лестнице.
Внесли специальные пасхальные пироги с творогом и тмином, и франки пьяно объясняли норманнам, какие святые и ангелы изображены на румяных корочках пирогов. Норманны с хрустом откусывали головы ангелам, благодушно кивали, а затем поднимали роги за воскресшего где-то Христа. Многие из присутствующих тоже были крещены, и хотя это не произвело на них особого впечатления и они продолжали приносить жертвы Одину и Тору, под такое угощение можно было выпить и за здравие Иисуса.
В дымном свете горящих светильников между столами сновали фигляры. Плясали, пели, жонглировали факелами. Поводырь вывел на цепи лохматого медведя. Играя на свирели, стал сам приплясывать, а мишка, встав на задние лапы, переминался и неуклюже подпрыгивал. Некоторые подвыпившие викинги полезли через столы и, притопывая, плясали рядом с медведем.
Ролло, развалясь в своем широком кресле, хохотал до слез, глядя на них. Эмма смотрела на мужа с нежностью. Сейчас он был похож на мальчишку, когда вот так заходился от смеха, хлопая себя ладонью по колену.
Голову властителя Нормандии венчал золотой обруч с единственным острым зубцом над бровями. В этом венце не было роскоши корон франкских правителей, но он очень шел Ролло, стягивая его длинные волосы, – в этом было какое-то варварское великолепие. В остальном Ролло был одет на франкский манер: в полудлинную тунику тонкого синего бархата, голубоватые переливы которой словно подчеркивали сильную мускулатуру викинга. Ибо Ролло, как ни старалась Эмма приучить мужа носить нижнюю рубаху, считал белье ненужной роскошью, годной лишь для неженок и мерзляков. Зато плащ он носил с чисто имперским великолепием: перекинув через плечо складчатую серебристую парчовую ткань, удерживаемую у плеча дорогой фибулой[9] с камнем из красной яшмы, а у талии собранную поясом из чеканных пластин.
И еще Эмма обратила внимание на то, что на груди Ролло, там, где христиане носили крест, висел языческий амулет – молот бога-громовержца Тора. Эмма вдруг вспомнила пренебрежение, с каким Ролло отнесся к праздничной службе христиан в соборе.
– Ты огорчил меня сегодня во время мессы, Роллон, – сверкнув глазами, произнесла она. – Ты ведь знал, как для меня и всех твоих крещеных людей важно присутствие их повелителя на праздничной службе.
Ролло, не глядя на нее, пренебрежительно пожал плечами.
– Не будь занудой, рыжая. Я ведь не настаиваю, чтобы ты посещала капища наших богов.
– Но сегодня такой праздник, а ты…
– Я не прочь его отметить и выпить с тобой за воскресшего Христа добрую чарку. Но наблюдать за нудным паясничанием ваших священников в длиннополых одеждах… Нет уж, лучше я сжую свой ремень!
И, улыбнувшись насупленной жене, добавил:
– Не будем ссориться хотя бы во время пира, моя маленькая фурия.
Эмма передернула плечами.
– Ладно, сейчас я смолчу. Но мое время придет, когда я рожу тебе дочь: ты ведь дал слово, Ру.
Кажется, они опять готовы были вступить в перепалку. Обычное дело, и это вызывало у обоих возбуждение. Вот и сейчас Ролло сердито рванул к себе вазу с фруктами, и яблоки рассыпались по столу. Он схватил одно из них, сжал до хруста, так что оно треснуло в его могучей ладони.
– Ты знаешь, жена, что не имеешь права плодить мне девчонок, когда я так нуждаюсь в наследнике!
Он яростно впился в яблоко зубами. У Эммы горели глаза, сбивалось дыхание. Как же он великолепен, когда так гневается, сколько в его движениях сдерживаемой силы!
И вдруг ей захотелось ущипнуть мужа за сильное запястье, взлохматить его львиную гриву, впиться поцелуем в рот. Она поспешила отвернуться и сжала пальцы рук, словно сдерживаясь. Но Ролло уже все понял. В его глазах заплясали веселые искры.
– Думаю, не важно, кто родится у нас первым, женщина. Ибо, когда я вижу, как ты хочешь меня – я думаю, что мы с тобой сделаем еще немало сыновей, которые смогут постоять за Нормандию и за своего отца. И не красней так, ибо я знаю, насколько ты можешь быть бесстыжей… Восхитительно бесстыжей!
