— Пришла, — сказал человек хриплым замогильным голосом, когда барменша притворила дверь и восточная музыка, летевшая за нами из притона, притихла.

— Хелоу, — сказал я, выступив из-за Мерседес.

Мне стало жутковато от его немигающего прямого взгляда над нехорошим ртом. Наконец он поменял позу и взял с резного столика сигареты.

— Раздевайтесь, — сказал он, деловито закуривая.

Мы переглянулись, и каждый снял с себя что-нибудь — я кепку, а она стянула резинку, распустив волосы.

— Дальше, — приказал мрачный тип.

— Папочка, — неуверенно проговорила Мерседес.

— Вот это мне уже нравится, — сказал он и хрипло закашлялся. — Продолжайте.

Мерседес поняла, что он не узнает ее, и сказала:

— Энрике, это я, Мерседес, дочь Мигуэлы.

Старик замер и озадачился. Сигарета выпала у него изо рта, и он недобро прищурился.

— Мерседес? Мигуэлы?

Он медленно встал и с подозрительным взглядом пошел вокруг нас. Мы стояли как вкопанные, боясь оборачиваться и провожать его взглядом.

— Так-так-так, — проговорил он мрачно, одновременно шлепнул нас по задам и взорвался хохотом: — Убей меня бог! Мерси! Дочурка моя приехала! Вот те на! Подросла-то как, господи. А это кто? — тыкнул он меня кривым пальцем в брюхо так, что я присел. — Сестренка твоя?

— Брат, — с ходу ответила Мерседес, потом, видимо, сообразила, что я не говорю по-испански, и добавила: — Троюродный. Из России.

— Вот что, братишка, — сказал папаша вполголоса, наклонившись сзади к моему уху, так что я вздрогнул, — сейчас мы возьмем с тобой ящичек бренди и отметим ваш приезд как следует. Что ты на то?

— Я… я… Почему бы и нет, — пикнул я.

Он хрипло загоготал, чмокнул меня, так что расцарапал мне всю щеку своей щетиной, и бросился обнимать и тискать Мерседес.

Через пять минут он с диким хохотом мчал нас на своем раздолбанном «Порше» по Монпарнасу, одной рукой руля, другой заливая в себя из бутылки бренди, одним глазом поглядывая на дорогу, другим подмигивая нам и обещая устроить нам на редкость веселое торжество.

— Булонский лес! Булонский лес! — горланил он, когда мы мчались через темный парк. — Там тигров водится немало, и даже конченый балбес найдет там старого шакала.

Была уже ночь, мы долго мотались по громадному парку, на секунду освещая на поворотах чащу с быстро перемежающимися стволами, и навстречу нам летели, мелькая в свете фар, ночные мотыльки, как ожившие снежные хлопья.

— Вот мы уже и приехали, — проговорил он, сворачивая на узкую улицу, по сторонам сплошь заставленную автомобилями с нависающими над тротуарами темными кронами садов.

Затормозил он не слишком удачно, так как мы с тяжким ударом въехали в зад какой-то запаркованной машине, так что крышка капота у нас мгновенно сгорбилась и из-под нее в наступившей тишине повалил дымок.

— А вот и мой дом! — сказал он, упал головой на руль и больше не поднимался.

Мы обыскали папашу, вытащили у него ключи, вышли из машины и осмотрелись. Справа и слева были старинные особняки. Мы выбрали из них позапущенней и не прогадали — ключи подошли к воротам.

Потом мы подумали, загонять или не загонять «Порше» в некоторое подобие сада, и занялись перетаскиванием тела из машины в дом. Тело чего-то там бормотало по-французски и опасно порыгивало, грозя заблевать наш новый приют.

Сырой дом был мрачен и запущен не только и не столько снаружи, как внутри. Мы с большим трудом втащили Энрике по облезлой скрипучей деревянной лестнице на второй этаж и уложили его в одну из двух спален, где были обильные следы его постоянного обитания. Стянув с него ботинки и пиджак, мы со спокойной совестью пошли изучать холостяцкий замок.

Внизу было три комнаты и столовая, а наверху пять комнат, включая темные каморки для прислуги, доверху забитые мусором. Вторая спальня тоже не представлялась нам гигиеничной, так что мы нашли два пледа и улеглись внизу на диванах в зале.

Вдруг хозяин начал оглушительно храпеть наверху, а мы принялись ворочаться и затыкать уши, засовывая головы между подушками и спинками диванов. Но это не помогало. Старый храпел так, что люстра звенела и вещи по столам лазали как вибрирующие пейджеры.

— Может, ему кляп воткнуть? — резко и раздраженно села Мерседес.

Я тоже привстал на локте.

— Не, — прикинул я. — Еще задохнется.

— А ты знаешь какие-нибудь средства от храпа?

— Знаю, — честно ляпнул я.

— Ну так скажи?

— Пацаны в школе говорили, что нужно пукнуть перед носом храпящего.

— Ерунда!

— Двое из них проверяли на братьях, и оба говорят, что работает.

— Ну так иди и перни ему как следует!

— Не хочу, — смалодушничал я. — В смысле… Не могу сейчас.

— Слабак! — сказала она, встала и стремительно поднялась наверх. Ну и правильно, решил я, они же все-таки родственники.

Через минуту храп осекся, и в дом пришла уютная долгожданная тишина. Деловито спустившись, Мерседес молча завалилась спать, устраиваясь бедрами и одновременно как следует укрываясь пледом.

Проснулись мы замечательно и с утра пораньше решили заняться уборкой и приготовлением хорошего завтрака. Вчерашний беспризорный день мне вспоминался как добротное приключение, и мне снова не терпелось отправиться слоняться по Парижу и, может быть, даже посетить какой-нибудь музей или Диснейленд. Под лестницей был очень старый черный велосипед, но вполне пригодный. Мы вытащили его в мокрый, по-утреннему зябкий сад и как следует проверили. Все было в порядке. Шины накачаны, рама целая. Правда, когда мы тронулись, оказалось, что цепь у него не смазана и скрипит, как гусеницы у экскаватора, и восьмерка приличная на заднем колесе, так что, сидя на багажнике, мне чудилось, что я не качусь, а скачу на пьяном верблюде с разнузданной походкой.

Мы поехали вокруг квартала поискать магазин или хотя бы арабскую лавку. Улицы были не широкие, тротуары узкие, всего в один метр шириной, с обеих сторон заборы садов, дома кругом частные и очень разные, некоторые скромные, в один или два этажа, а другие громоздились гордыми замками с башенками, флюгерами и стенами из выпуклых каменных глыб. Часто углы таких особняков были густо завешаны виноградом, и казалось, что дома живые и совсем зыбкие, особенно когда порыв сырого ветра колыхал на них лиственный полог.

Мы свернули в поперечную улицу и начали, виляя, преодолевать легкий подъем, при этом моя волшебная лошадка привставала на педалях и ее чудесная попа вертелась перед моим приветливо-удивленным лицом.

На углу мы наткнулись на лавку с полосатым матерчатым навесом и как следует затарились у смуглого стеснительного парня. Я получил под ответственность большой бумажный пакет и теперь только одной рукой мог держаться за седло, так как другой обнимал и прижимал к себе этот громоздкий шуршащий куль, в котором больше всего мне нравилась торчащая кверху дном бутылка бордо, лихо засунутая горлышком в кучу редиски и побегов фасоли.

Вниз мы слетели куда веселее и едва вписались в поворот на нашу улицу, так что Мерседес взвизгнула и затрясла руль, выравниваясь после крутого виража. Мы чуть не пролетели мимо наших ворот и со скрипом затормозили у «Порше» со сплющенным носом и засунутой в бампер картонкой с надписью. «Если ты еще раз въедешь в зад моей машины, старый ханыга, я тебя битой изобью. Подпись: Мадам Ирэн де Глазкина. Постскриптум: Гони 200 евро».

Мы оставили велосипед во дворе и вошли в дом. Хозяин признаков жизни не подавал, и мы бодро занялись приготовлением завтрака на троих.

— А теперь давай сделаем греческий салат.

— А как это?

— Очень просто, — сказала Мерседес и стала выкладывать из пакета ингредиенты. — Самое главное: козий сыр, маслины, огурцы, помидор и листья салата.

Когда мы еще рубили овощи, то услышали, как наверху кто-то воспользовался туалетом, и тут же резко хлопнула входная дверь. Мы настороженно переглянулись и замерли в ожидании. По гнилой лестнице проскрипели шаги, в кухне появился Энрике и распахнул холодильник. Мерседес продолжала резать на доске, и я тоже спохватился и начал стругать огурчик.