— Я работала переводчицей в части, — продолжала Марина Николаевна. — Утром Бонзо брал мою сумку и шел со мной. И целый день в кабинете лежит. А если надо выйти, брал сумку с подоконника и смотрел просящими глазами… Однажды я исполнила большую работу, перевод, для маршала. Подполковник приехал за этой работой. Собака всегда находилась со мной в кабинете. В благодарность за проделанный труд подполковник с улыбкой сказал: «Ну, воин, что тебе подарить?» И вытащил пистолетик, бельгийский «Меллиор» (не табельное оружие). Пес мгновенно бросился, схватил за правую руку, вывернул ее. Пистолет выпал. Это было мгновение. Подполковник испугался, хотел застрелить Бонзо: «Я его уничтожу!» Пес взял пистолет и положил на колени мне…

С легкой руки Марины Николаевны Бонзо стали использовать по его прежней специальности, снова он носил донесения, деловые бумаги, но уже не те донесения, что ему доверялись прежде, которые несли людям смерть и муки, нет, нет. Однако охотно выполнял он только ее приказания и подчинялся только ей, неповторимой Марине Николаевне.

Постепенно выяснилось, что он обучен многому, пожалуй, не всякий человек в состоянии выполнить то, на что был способен этот хмурый пес. Так, он мог превосходно лазать по веревочной лестнице, слетать с быстротой ветра домой и принести забытую хозяйкой вещь — пилотку, перчатки, сумку. Приносил воду, выносил мусор.

Достаточно сказать: «Принеси воды», он брал в зубы ведро, шел на озеро, бросал ведро в воду, сам залезал туда же и ждал, когда ведро на три четверти наполнится. Нес и ставил на кухне. Поскольку водопровод не работал (взорвали немцы перед уходом), это была ощутимая, нужная в хозяйстве помощь. «Бонзо, иди на кухню и вынеси мусор». Бонзо хватал деревянный ящик с ручкой, выносил, опрокидывал, заглядывал — пусто ли, опорожнился ли весь, и с достоинством возвращался на кухню и ставил на место.

Наступила зима, за окном сыпал первый чистый снежок, в поведении Бонзо стали замечаться какие-то новые нотки. На прогулках он что-то усиленно вынюхивал, раз затеял драку с другим комендатурским псом.

Как-то пришла начальник большого эвакогоспиталя, старая знакомая, майор медицинской службы.

— Разговариваю я с ней, очень увлеклись: о женских делах заговорили. Отвыкли уж за время войны. Подошел Бонзо и положил голову на колени. Я не обратила внимания. И автоматически отодвинула, чтоб не мешал беседе.

— Гей фон мир (уйди от меня).

Он снова положил. Я почувствовала — рука липко-мокрая. Глянула — голова у пса в крови, оторвано ухо. Что оказалось? Гуляла самка. Он помчался туда. А там уже другой ухажер. Драка! Бонзо поскользнулся и упал в траншею и порвал ухо (тот схватил за ухо).

Да, Бонзо были доступны и обычные «земные» чувства. Почему не поухаживать, живому ничто не чуждо!

В конце концов он действительно был только собакой.

Ухо долго болело. Хрящ не заживает. Гноилось. Попросила начальника эвакогоспиталя помочь.

— Сейчас мы сделаем, — сказал он.

Прочистили рану, стали зашивать. Пять солдат держали раненого. Он рванулся, они отлетели. Подошла я. Сказала:

— Все уйдите.

А ему что и надо. Гладила и приговаривала, и он выдержал, не противился. Сестра спокойно шила.

— Ты должен быть хорошо воспитан… подавать другим пример… Понимаешь?

Он — понимал.

Они возвращались вечером домой. Час был довольно поздний, начинало смеркаться. Правда, в это время года и вечерние сумерки, и ночи оставались здесь подолгу прозрачными, темнело медленно, будто легкая кисея покрывала все окружающие предметы, на западе еще долго рдел закат, а над головой уже загорались далекие-далекие безмолвные светлячки-звездочки. Марина Николаевна любила эти поздние прогулки. Муж подолгу задерживался в штабе, и она не спешила домой.

Марине Николаевне, поэтический, чувствительной натуре ее, которую не смогла ожесточить даже война, были чем-то близки эти тихие пустынные улички с редкими прохожими, среди которых, как правило, почти не встречалось женщин и детей; нравилось снова и снова читать на стенах: «Мин нет. Лейтенант Иванцов». (Где ты сейчас, лейтенант Иванцов, живой ли и все так же продолжаешь нести свою тяжелую, полную смертельной опасности и благородного риска службу?).

С удовольствием отмечала она признаки возрождения — зажигались огни в домах, возвращалась жизнь в этот истерзанный войной и гитлеровской оккупацией польский город. Безмолвный, почти пустой, еще недавно он казался ей лишенным души, почти умершим; и вот он воскресал на глазах. Живите, люди, и не надо больше никаких войн, думала она, и эта мысль наполняла ее счастливым, трепетным чувством небесполезности собственного бытия. Бонзо, как обычно, был рядом.

С Бонзо — не пропадешь. Эту истину очень скоро усвоила Марина Николаевна. Военная переводчица при штабе мужа-полковника, отныне она несла как бы еще и добровольную патрульную службу, хотя никто не принуждал ее так делать: в ночь-полночь, поздно вечером или рано утром — с Бонзо не страшно. В обиду не даст?

— Интересно, что ты сделаешь, если мне будет грозить опасность? Вступишься за меня?…

Бонзо будто понимал, прял ушами.

Внезапно она обнаружила, что погода начала меняться. Уже не видно звезд, густой вязкий туман наползал на город с окрестных низин, стало сразу промозгло и сыро, пахнуло холодком и еще чем-то, что, вероятно, у фронтовика всегда будет связываться с пережитыми испытаниями…

Улица была пустынна. Неожиданно послышался приближающийся дробный стук женских каблучков по асфальту, в тишине было слышно за квартал: топ-топ-топ… Их обогнала молодая миловидная полька, несмотря на сгущающиеся сумерки, Марина Николаевна успела рассмотреть, что лицо ее было искажено от ужаса. Обогнав, незнакомка тут же обернулась, бросилась к ним и заговорила срывающимся голосом:

— Прошу вас, пани… товарищ… Можно, я пойду с вами? Вы разрешите? Я боюсь, пани…

Она всхлипнула, не в силах совладать с чувствами.

Сзади донесся топот. Девушка бросилась вперед, прежде чем ее успели остановить, свернув в ближайший переулок, она скрылась в темном подъезде дома с выбитыми окнами; и в ту же минуту, вдруг выросши из полумрака, возникла фигура высокого мужчины в форме советского офицера. Он тоже нырнул в подъезд. Донеслись шум борьбы и короткий сдавленный крик, затем все стихло. «Зачем она так сделала! С нами ее не тронул бы никто. Зачем убежала… Растерялась с испугу! Сколько раз потом я ругала себя, что не удержала ее! Тоже не сообразила сразу-то…» — после будет корить себя Марина Николаевна.

Услышав крик, она спустила Бонзо, отстегнув карабин, скомандовала: «Бонзо! Фасс!» Повторять команду, не пришлось, Бонзо действовал безукоризненно. Вот когда пригодилась его тренировка и отработка на задержание и злобность! От него не уйдешь! В несколько прыжков он достиг подъезда и тоже скрылся в темном проеме. Когда Марина Николаевна прибежала туда, полька лежала неподвижно на полу, мужчина исчез. Мин нет, но убийцы остались, они еще существуют и творят свое черное дело. Советский офицер, лейтенант с нашивками о ранениях, может ли то быть?! Марина Николаевна сейчас не думала о том, что неизвестный мог спрятаться где-нибудь поблизости и точно так же расправиться с нею, чтобы убрать свидетельницу преступления. Сердце колотилось. Догнать, задержать негодяя! Да, но где Бонзо? Только тут она заметила распахнутые двери, ведущие в чью-то брошенную квартиру, и разбитые окна… Туда, конечно, туда скрылся убийца! Но последовать за ними в темноту она не решалась, вернулась назад и, обогнув угол дома, увидела: вот они, оба… Когда она прибежала, лжелейтенант лежал на земле, раскинув руки и боясь пошевелить пальцем, Бонзо стоял над ним.

«Я поляк! Я поляк!» — повторял задержанный, испуганно озираясь на собаку, хотя с появлением Марины Николаевны ситуация стала иной: теперь он хоть мог просить кого-то, чтобы пес не тронул его. «Я поляк!» — твердил он, как будто это оправдывало все его поступки. А почему в советском мундире, напрашивался вопрос. Все совершилось в считанные доли минуты. Прикончив девушку и, чтоб не терять ни секунды, пробежав темный пустынный подъезд, он шмыгнул в квартиру без жильцов, там выскочил в разбитое окно, но тут его уже ждал Бонзо. Оказалось, Бонзо опередил его, прыгнув в другое окно. Поразительна была эта способность собаки угадать поведение преследуемого и схватить его там, где тот меньше всего ожидал. Пес не устремился по следу, а, забежав вперед, отрезал путь к дальнейшему бегству. Сопротивления тот не оказал: знал, с кем имеет дело. Да, знал. Позднее все объяснится. Выяснилось, что это был переодетый бандит в нашей форме, поляк — да, но предатель, изменивший родине и народу. Ему не удалось бежать — гитлеровцы отступали слишком поспешно, даже не успели скрыть следы своих страшных злодеяний в лагере смерти; сменив место жительства, он надеялся затеряться в потоке людей, разбросанных в военном смерче и теперь возвращавшихся к родным очагам, а лейтенантский — украденный — мундир служил ему защитным прикрытием, маскировкой, как кожа хамелеону. Фашистский прихвостень и холуй, при немцах он служил в качестве вахмана — возглавлял в концлагере группу надзирателей службы СС, а девушку пытался убить за то, что она с презрением относилась к нему, не приняла его ухаживаний (для него это тоже было средство замести следы), а также из опасения, что она разоблачит его. Она узнала его и потому так испугалась, принялась кричать. Одновременно преследовал цель возбудить у местного населения ненависть к русским, для того и напялил украденный мундир: вот они какие, освободители, убивают поляков! Надо сказать, что кой-где такие провокации удавались; на сей раз, однако, сорвалось, здесь — не прошло. Не прошло прежде всего благодаря Бонзо…