Указывая другие случаи, когда технологию удавалось с некоторым успехом регламентировать, я не хочу недооценивать трудностей создания аналогичной системы для биотехнологии человека. В международной биотехнологической промышленности конкуренция весьма остра, и компании постоянно ищут наиболее благоприятный законодательный климат, в котором можно работать. Поскольку Германия, имеющая болезненную историю евгеники, накладывала на генетические исследования больше ограничений, чем другие развитые страны, большинство немецких фармацевтических и биотехнических фирм перенесли свои лаборатории в Британию, Соединенные Штаты и другие менее ограничительные страны. В 2000 году Британия легализовала клонирование в лечебных или исследовательских целях и теперь станет прибежищем для такого рода работ, если Соединенные Штаты присоединятся к Германии, Франции и многим другим странам, которые его не допускают. Сингапур, Израиль и другие страны проявили интерес к проведению исследований по стволовым клеткам и прочим отраслям на случай, если США продолжат политику ограничений собственных работ по этическим соображениям.

Однако реальность международной конкуренции не означает, что США или любая другая страна обречены на вступление в технологическую "гонку вооружений". Мы сейчас не знаем, возникнет ли международный консенсус на запрет или строгие ограничения определенных технологий вроде клонирования и модификации зародышевых путей, но на столь ранней стадии процесса абсолютно нет причины исключать подобную возможность.

Рассмотрим вопрос о репродуктивном клонировании — то есть о создании клонированного ребенка человека. На момент написания этой книги (ноябрь 2001 года) репродуктивное клонирование запрещено в двадцати четырех странах, в том числе в Германии, Франции, Индии, Японии, Аргентине, Бразилии, Южной Африке и Великобритании. В 1998 году Совет Европы одобрил "Дополнительный протокол к соглашению о правах и достоинстве человека по отношению к биомедицине", запретив репродуктивное клонирование человека; документ одобрен двадцатью четырьмя из сорока трех государств — членов Совета. Конгресс США был всего лишь одним из законодательных органов, обдумывающих аналогичные меры. Французское и немецкое правительства предложили, чтобы ООН ввела в действие глобальный запрет на репродуктивное клонирование. Если учесть, что овечка Долли была создана всего четырьмя годами раньше, не приходится удивляться, что политикам и юристам понадобилось время, чтобы угнаться за технологией. Но сейчас создается впечатление, что мир движется к консенсусу по поводу нелегитимности репродуктивного клонирования человека. Возможно, через несколько лет, если какая-нибудь сдвинутая секта вроде релистов захочет создать клонированного ребенка, ей придется ехать куда-нибудь в Северную Корею или Ирак.

Каковы же перспективы возникновения международного консенсуса по регламентации биотехнологий? Сейчас еще рано говорить, но возможно сделать некоторые наблюдения по этому поводу о культуре и политике.

В мире сейчас существует непрерывный спектр взглядов на этичность определенных типов биотехнологии, в частности, манипуляций с генами. Наиболее ограничительную позицию в этом спектре занимает Германия и другие страны континентальной Европы, которые по уже упоминавшимся историческим причинам очень не хотят двигаться по этой дороге. Континентальная Европа является также родиной самых сильных экологических движений мира, которые в целом полностью враждебны биотехнологии в ее различных формах.

На другом конце спектра — многочисленные страны Азии, по историческим и культурным причинам куда менее интересующиеся этической составляющей биотехнологий. Во многих азиатских странах, например, нет религии в чистом виде — так, как она понимается на Западе, то есть системы дарованных откровений, источником которых является трансцендентное божество. Господствующая в Китае этическая система, конфуцианство, вообще обходится без концепции Бога; народные религии вроде даосизма или синто анимистичны и наделяют духовными качествами животных и неодушевленные предметы, а буддизм объединяет людей и создания природы в единый космос без переходов. Азиатские традиции вроде буддизма, даосизма и синто не проводят резких этических различий между человечеством и остальным творением, как это свойственно христианству. Наличие в этих традициях непрерывного перехода между человечеством и остальной природой позволяет им, как указывает Франс де Вааль, быть более сочувственными к животным^[319]. Но они также подразумевают несколько меньшую степень святости человеческой жизни. Поэтому во многих регионах Азии была широко распространена такая практика, как аборт и инфантицид (особенно младенцев женского пола). Китайское правительство разрешало действия, на Западе недопустимые, например, взятие органов у казнимых заключенных, и даже в 1995 году приняло евгенические законы.

Между континентальной Европой и Азией находится непрерывный спектр англоязычных стран, Латинская Америка и другие регионы мира. Америка и Великобритания никогда не страдали фобией к генетическим исследованиям, как Германия и Франция, а в силу своих либеральных традиций более скептически относятся к государственному регулированию. В частности, Соединенные Штаты всегда тяготели к техническим новшествам и благодаря массе институциональных и культурных причин отлично их производят. Американское увлечение технологией сильно укрепилось информационно-технологической революцией последних двадцати лет, убедившей многих американцев, что технология неизбежно много обещает для освобождения человека и его личного обогащения. Этому увлечению противостоит сила консервативных религиозных групп — протестантов, католиков и все больше — мусульман, — которые сейчас действуют как тормоза по отношению к неуправляемому техническому прогрессу.

Британия всегда была ближе к Америке с ее либеральными традициями, чем к Германии, но парадоксальным образом оказалась родиной одного из самых сильных экологических движений протеста против ГМО и сельскохозяйственной биотехнологии. Вряд ли для этого есть глубокие культурные причины; британский скепсис по отношению к ГМО скорее можно проследить до колоссальной законодательной неудачи, которую выявило "коровье бешенство", — неудачи, из-за которой в Британии оказалось самое большое в мире число жертв бычьей губчатой энцефалопатии, она же болезнь Кройцфельда—Якоба. Конечно, эта болезнь никакого отношения к биотехнологии не имеет, но она не без причин пробудила у людей сомнения, можно ли доверять правительству, которое гарантирует безопасность пищевых продуктов. Лет тридцать назад американцы куда больше волновались по поводу угроз окружающей среде, имея недавний опыт Лав-Кэнэла и других экологических катастроф.

Если есть в мире регион, который готов ускользнуть от нарождающегося консенсуса относительно регулирования биотехнологий, то это Азия. Многие азиатские страны либо недемократичны, либо в них нет сильных внутренних движений, возражающих против определенных технологий из этических соображений. Азиатские страны вроде Сингапура или Южной Кореи обладают научной инфраструктурой, необходимой для конкуренции в биомедицине, и сильными экономическими стимулами отвоевать долю рынка в биотехнологии у Европы и Северной Америки. В будущем биотехнология может стать важной линией раздела в международной политике.

Международный консенсус по контролю за новыми биомедицинскими технологиями не возникнет сам по себе без колоссальной работы международного сообщества и ведущих стран в его составе. Волшебной пули, которая создаст такой консенсус, нет. Он потребует стандартного набора средств дипломатии: риторики, убеждения, переговоров, использования экономических и политических рычагов. Но в этом отношении проблема не отличается от создания любого международного режима—в движении воздушных судов, в телекоммуникациях, в распространении ядерного или баллистического оружия и тому подобное.