Эдуард Белтов

ВТОРОЙ ФРОНТ ИОСИФА СТАЛИНА

Памяти Николая и Михаила Белтовых,

солдат Большой войны,

с той войны не вернувшихся

От автора

Не нами сказано: познания умножают скорби. Так чего же мы, грешные, угомониться не можем и в стремлении своем к познанию калечим собственные и окружающих души, без конца тревожа их горькой, а чаще - страшной правдой об историческом катаклизме, который в стране, где мы родились, выросли и возмужали, именуется (и видит Бог - не без причины) Великой Отечественной войной? Ужели мало нам, ту войну пережившим, и этих цифр, и фактов этих, от которых и сейчас, через шестьдесят лет, душа застывает в оцепенении, а мозг по-прежнему не в состоянии понять, а не поняв - и объяснить того, что тогда произошло?

Работал я в свое время в отделе фотожурналистики журнала "Советское фото" (а недолгое время даже и заведовал этим отделом). Знал я, разумеется, и практически всех ветеранов советского фоторепортажа, людей совершенно необычных, если не сказать - замечательных. Того, что видели и знали они, без конца мотавшиеся по поистине необъятным просторам Союза, не видел и не знал больше никто. Другое дело - могли ли они показать и рассказать правду о том, что видели. И то, что они, конечно же, не могли этого сделать, страшно их печалило, и в застольных наших беседах именно это было главным. И всякий раз, когда в День победы собирались у нас в редакции бывшие военные фоторепортеры, разговор заходил, как правило, не о том, что удалось им снять в войну, а о том как раз - чего не удалось. Помню, как, услышав мои сетования на то, что, просматривая газеты первых месяцев войны, я не обнаружил в них практически никаких фотодокументов о тех страшных днях, Яков Рюмкин, человек веселый и бесстрашный, посмотрел на меня, как смотрят на Богом обиженного, и сказал:

- А их и не было, этих, как вы их называете, фотодокументов. Потому что драпали так, что и сказать страшно. И ничего было нельзя. Ничего! Скажем, наши старые танки нельзя было снимать потому, что они были старые. А новые потому, что они были новые. А подбитые немецкие танки вообще снять было невозможно - их просто никто не видел. В "Живых и мертвых" у Симонова фоторепортер Мишка Вайнштейн - реальное, между прочим, лицо, фотокор "Правды" - прыгает от радости, что сможет это сделать, комбриг Серпилин с его ребятами постарались, и вот они: снимай - не хочу. Так это же в окружении было, понимаете, в окружении! И никто этих танков так никогда и не увидел, потому что репортер погиб, а пленка пропала. Вполне жизненная история...

И другой Яков - милый и, увы, тоже уже покойный Яша Халип - встрял в этот памятный для меня разговор:

- И вообще в летние месяцы сорок первого практически никто из фоторепортеров на передовой ничего не снимал, хотя бы потому, что само по себе понятие передовой было в высшей степени условным. Утром, скажем, это действительно была передовая, а вечером, глядишь, уже глубокий тыл. Поэтому и снимать приходилось какую-то другую войну, и главными тогда были сюжеты вроде "Отдых после боя" иди еще что-то вроде этого. И, раз уж к слову пришлось, замечу, что знаменитая фотография Макса Альперта, которую стали называть "Комбат" и которая стала в полном смысле слова символом сражающейся Красной армии, ну, та, где командир с пистолетом в руке поднимает в атаку бойцов, фотография эта снята в глубоком тылу, на территории Среднеазиатского военного округа - то ли в Ташкенте, то ли в Алма-Ате, я уж теперь не помню. Да об этом никто и не знал тогда, все думали: вот какой отчаянный репортер - в самую гущу боя влез...

- Это ты, Яша, правильно заметил: мы тогда снимали другую войну... сказал Рюмкин, аккуратно обезглавливая вилкой балтийскую салаку, которой мы закусыва ли "наркомовские сто грамм". - И вообще все менялось беспрерывно. Одна история с моей "лейкой", которую я уронил в Сталинграде с третьего этажа, а потом благополучно снимал ею всю войну, чего стоит. Это действительно была "лейка" - настоящая американская, а не ее бледная копия, которая называлась ФЭД, и я действительно по нечаянности уронил ее с третьего этажа, и ничего ей не сделалось, осталась только вмятинка - и все, а она работала как часы. Так вот, всю войну я с гордостью об этом рассказывал и демонстрировал замечательную продукцию наших союзников по антигитлеровской коалиции. А в сорок седьмом я за этот же самый рассказ чуть "червонец" не схлопотал, и только случай меня от Колымы спас, честное слово. В это время уже вовсю сажали за то, что на языке "органов" называлось "преклонение перед иностранной техникой". Если же иметь в виду, что я - еврей, то все эти послевоенные кампании по борьбе с бог знает чем могли бы и по мне проехаться...

При этом разговоре не присутствовал Макс Владимирович Альперт, тот самый, который знаменитого "Комбата" снял, и когда я потом рассказал ему о нашем разговоре и о том, что я, как и многие мои сверстники, многого, слишком многого не знаю о Большой войне, он подтвердил: да, снимок этот сделан в глубоком тылу, и не его, Альперта, вина, что бильдредакторы центральных газет - то ли сами, по своей инициативе, то ли по указанию свыше - никогда о месте и времени стемки не упоминали. Макс Владимирович - худощавым пппгпяяяый и .бесконечно кооректный вый, долговязый и бесконечно корректный в ибщении с собеседником вне всякой зависимости от ранга последнего - был, между прочим, автором самого известного портрета Сталина, того самого, с трубкой (и я, признаюсь, всё-таки выцыганил у него на память этот снимок с его, Макса Владимировича, автографом, который в конце-то концов спер кто-то из многочисленных моих знакомых). Он показал мне и еще с десяток дублей, которые сделал'тогда, в 1935 или 1936 году, и я вынужден был отдать должное вкусу вождя: для публикации он отобрал лучший - это несомненно. Так вот, именно Альперт сказал мне тогда то, чего ради я сегодня, через много лет, и пишу эти строки.

- Дорогой Эдуард Николаевич, - сказал он. - Не в том, собственно, дело, что сегодня вы многого об этой войне не знаете: придет время - и тайное станет явным, а в том, что вы никогда не узнаете о другой войне, войне Сталина против собственного народа, и о втором фронте, который был открыт уже 22 июня 1941 года. Поспрашивайте стариков - не все, но многие из них расскажут вам такое...

Дорогие мои старики, много лет хранившие в своих архивах то, что не могло появиться на страницах газет и журналов, патриотами которых вы были, я буду всегда вас помнить и любить - за все. И за то, что вы заставили меня задуматься о другой войне, совсем не похожей на ту, о которой так много написано и сказано.

Когда генералы плачут

7 июня арестован Герой Советского Союза генерал-полковник Григорий Михайлович Штерн. Постановление на арест подписано, однако, только 9 июня заместителем наркома госбезопасности Меркуловым и Прокурором Союза ССР Бочковым. Впрочем, на следующий день под этим постановлением появляется еще одна подпись - Маршала Советского Союза Буденного. Буквально за несколько часов до начала войны, 21 июня 1941 года, Штерну предъявлено обвинение в том, что он "является участником антисоветской заговорщицкой организации, проводил подрывную работу по ослаблению военной мощи Советского Союза, а также занимался шпионской работой в пользу иностранных разведывательных органов".

Штерн все отрицает. Его бьют. Он сознается. И вдруг совершенно неожиданно на одном из протоколов допроса - сделанная его дрожащей рукой приписка: "Все вышеуказанное я действительно показывал на допросе, но все это не соответствует действительности и мною надумано, так как никогда в действительности врагом народа, шпионом и заговорщиком я не был".

Его снова бьют - и добивают: теперь он сознается во всем, что приписывает ему следствие. Будущий Маршал Советского Союза Кирилл Афанасьевич Мерецков, на глазах которого истязали Штерна, до конца своих дней не сможет забыть его нечеловеческих воплей...