В потемнелом небе стали появляться странные вспышки, непохожие на обычные огненные стрелы.

– Шаровые молнии, – сказал Анатолий, глядя вверх. – Пойдем-ка в дом, да вели последить, не осталось ли окна незатворенного.

– А ты что тут хозяйничаешь?! – заносчиво глянул на него Петр. – Только утром приехал, а уже начал порядки свои наводить! Больно споро расхозяйничался! Знай, вряд ли чего добьешься, батюшка по закону жил, умер и дела мне свои по закону сдал!

– И в мыслях не было хозяйничать, – спокойно проговорил Анатолий, оставляя прочие слова Петра без внимания. – Но ты, видно, знать не знаешь, что такое шаровая молния, а я знаю. Нас с нянькою в Славине чуть не убило, когда мне еще пять лет было. Влетел огненный шар в окно – и ну перед нами мелькать… Я это на всю жизнь запомнил, сам больше испытывать не хочу и врагу не пожелаю.

– Ага, – с нервическим торжеством вскричал Петр, – знаю, что ты видишь во мне врага!

Брови Анатолия недоуменно разлетелись.

– Да с чего ты взял… – начал было он, однако его прервало явление странного персонажа.

Это была женщина в черной юбке, подоткнутой высоко над голыми высохшими ногами. Только по ним можно было определить ее далеко не молодой возраст: лица видно не было. Она шла босая, однако голова и плечи ее были покрыты толстой ряднушкою. Впрочем, более всего она силилась защитить не себя, а икону Николая Чудотворца и свечу, которые несла перед собой.

– Мать честная, – изумился Анатолий. – Что ж за явление такое? Неужто Ефимьевна?

– Она, – кивнул Петр с брезгливым выражением. – Дура старая. Вечно, как гроза грянет, так она устраивает тут свои представления: все ворота, двери и окна закрещивает, чтобы беса не принесло.

– Да за что ж ты сердишься? – засмеялся Анатолий. – Весьма похвальное усердие!

– Да осточертела эта глупость деревенская! – вздохнул Петр, берясь за виски. – Никакими порками не выбьешь! – И закричал повелительно: – Ефимьевна! Пошла вон!

Раскат грома заглушил его крик, а впрочем, Ефимьевна все ж остановилась, хотя и не оттого, что повиновалась приказу барина. Прямо перед нею в калитку проскочил дворовый мальчишка в длинной рубахе до колен и без портков и прокричал истошно, глядя на террасу, где сидели молодые господа:

– Утопленница! Барин, водами утопленницу принесло, народ смотреть побежал!

Вот так бывает – вроде бы закричал всего лишь дворовый мальчишка, а на самом деле прозвучал глас судьбы. И хоть все при этом встрепенулись и ужаснулись, никто даже не заподозрил, какие невероятные перемены в судьбе каждого влечет за собой это пугающее известие…

Анатолий и Петр разом поднялись, обуреваемые тем тревожным любопытством, которое всегда вызывается известием о трагической смерти, ну а Ефимьевна от неожиданности уронила в грязь и свечку, и икону. Свечка мигом погасла. Ефимьевна несколько мгновений смотрела на все остановившимся взором, а потом вдруг завопила дико, очерчивая рукой калитку, которую не успела закрестить:

– Бесы! Бесы чрез врата сии грядут!

Анатолий покачал головой и подумал: «Что за невыносимое место это Перепечино! Кабы не воля матушки с батюшкой, и минуты бы меня тут не было, давно бы ноги унес!»

– Ну что, пойдем и мы посмотрим, что там сталось? – спросил он лениво, на что Петр пожал плечами:

– Больно надо ноги бить! Доставят мужики на барский двор эту утопленницу, можешь не сомневаться.

И, как показали события ближайшего часа, он оказался прав.

Утром того же дня (чтобы были понятны дальнейшие события, оглянемся несколько назад) из ворот имения, бывшего в десяти верстах от Перепечина и называемого Щеглы, выехала легонькая двуколка, запряженная соловой[1] кобылкой, и споро помчалась по лесной дороге. Название имению дано было не попусту. Исстари водилось в светлых рощах и по опушкам лесов этих птиц несчетно, для крестьян это был весьма доходный промысел – ловить ярких пернатых певцов и продавать на ярмарках. Ну а человеку, добыванием насущного хлеба не озабоченному, доставляло истинный восторг слушать звонкие щегловые трели.

Однако этим утром не раздавалось ни звука, ни трели.

– Что ж это птиц ни одной не слыхать? – спросила девушка, сидевшая в двуколке рядом с кучером. – С детства помню, как округа звенела: «пить-пили-пить», «пить-пили-пить»!

– Гроза будет, – неприветливо буркнул кучер, подергивая вожжами. – Голову ломит – спасу нет. Мне бы полежать в холодке…

Он умолк, окончание фразы повисло в воздухе, однако не догадаться о смысле этого молчания было затруднительно: «А тут ехать заставили!»

Девушка покосилась на него. Кучер, небритый мужик в рубахе распояскою, имел обличье звероватое не только из-за раскосмаченных волос, но и из-за мрачного выражения заросшего лица. Можно было подумать, что он не легонькой двуколкой правит, а в одиночку несет тяжеленное суковатое бревно, из коего, как ему известно доподлинно, будет вытесан его собственный гроб.

Эта мысль пришла в голову девушке, и она с трудом удержалась, чтобы не расхохотаться. Однако веселье свое проглотила, опасаясь обидеть и без того угрюмого человека.

– Ты уж не гневайся, Ерофей, что тебя со мной отправили, – сказала она примирительно. – Если бы я знала дорогу, то сама и с двуколкой, и с Волжанкой управилась бы. Мне не привыкать, в нашем Чудинове я всегда и всюду сама ездила!

– В нашем… – повторил кучер. – В нашем, вот, значит, как…

И снова он умолк, однако эхо ехидства так и реяло в воздухе, и, конечно, девушка не могла его не уловить. Лицо ее вспыхнуло так, что даже высокий лоб, окаймленный мелкими, круто вьющимися каштановыми кудряшками, покраснел. Она нервно перекинула за спину недлинную, но толстую косу, распущенный конец которой плотно завивался такими же кудряшками и не нуждался в лентах, но ничего не сказала. Ей не хотелось пререкаться с Ерофеем.

«Лучше бы я одна поехала, – подумала она невесело. – Ну, разузнала бы дорогу, выспросила бы, а потом и вспомнила бы, глядишь, места… однако нет же, пристала нянька: «Не пущу да не пущу одну, заблудишься, с лошадью не справишься, понесет Волжанка – что делать станешь?» Да разве Волжанка понесет? Она смирная, тихая, не то что этот… Что это Ерофей разворчался? Небось с перепою неможется, ох как перегаром от него несет… Нет, не стану отвечать, с пьяным да похмельным спорить – не наспоришься!»

– Да, видно, ты прав – гроза будет, – миролюбиво сказала она, намеренно уводя разговор в сторону. – Ни порыва ветерка, такая духота, и чем дальше, тем хуже. А солнце-то как палит! Что ж это я без косынки, и няня не напомнила…

Однако остановить разворчавшегося кучера было уже невозможно.

– А ты, Ульяшка, уже такой барыней заделалась, что сама даже косынки взять не в силах? – тут же подпустил он новую порцию ехидства. – Быстро же забылась, что ты такое есть! Быстро же на вершины взорлила! Однако помни: чем выше лезешь, тем больней падать.

– Я ничуть даже не забылась, Ерофей, – сдержанно ответила девушка, которую и в самом деле звали Ульяной, а чаще Уленькой или Ульяшей. Ее снова так и бросило в краску, на сей раз не от смущения, а от обиды. – Что это ты ко мне цепляешься? Мы с тобой куда едем? А? Разве это значит, что я забылась?!

– Едем, ну и что? – не унимался Ерофей. – Толку-то с той поездки? Небось даже с двуколки не сойдешь. Глянешь свысока, нос зажмешь да прогундосишь: «Фи, вонища, вези меня назад, в благоухания барские!»

– Да ты актер, Ерофей! – невольно засмеялась Ульяша. – Тебе бы на театрах представлять. Слышала я, какой-то барин в этих местах держал труппу.

– Да, Перепечин держал, но он помер недавно! – Кучер, не выпуская вожжей, попытался перекреститься, отчего лошадь Волжанка шарахнулась в одну сторону, а двуколку занесло в другую. – А ну, тихо, шалава драная! – заорал он так, что Ульяша вскрикнула:

– Тише, Ерофей, не пугай лошадь!