— Пан Анджей, вас тут кошмары не мучают? — вкрадчиво рассмеялась Ядвига.

— У меня отличный сон и, к сожалению, прекрасный аппетит. А у вас, пани Ядвига?

Кто первым заговорил об инквизиции?

Конечно, впоследствии следователь, разбирая нити и развязывая узлы, в результате опроса свидетелей потребовал, чтобы ему признались: какая холера и с какой целью навела разговор на инквизицию. Честное слово, ничем не смог удовлетворить его законный интерес. К тому времени солнце уже закатывалось, и было выпито немало возмужалых, мускулистых, здоровых красных вин, таких, как «Жигонда» и «Минервуа», и ещё какое-то местное, белое, слабое, но заметно подкашивающее здравый смысл, и съедено жаркое, от которого Адам Григорчук и Ковальский отказались, налегая на рыбные блюда (да, верно, была среда), и я ещё запомнил, что ведущая актриса Войтекова театра Яся громко спросила меня о новостях польской диаспоры в Канаде и застенчиво прикрыла рот ладошкой, услышав, что я из Нью-Йорка. А вот кому засвербило посреди медлительного спокойного июньского вечера произнести слово «инквизиция», ей-же-ей, вообразить себе не могу. Сейчас мне кажется, что всё получилось спонтанно, произошла какая-то нападка на ксёндза со стороны Войтека Турчака, на которую ксёндз ответил примерно так:

— Не приписывайте католической церкви то, в чём она не виновата. Она давно отказалась от инквизиции.

— Слишком поздно! — упорствовал Войтек.

— И зря!

Эту резкую реплику отпустил, как пощёчину, Ковальский. Судя по лёгкому откашливанию среди присутствующих, продолжался какой-то давний спор. Ксёндз притворился, будто крайне озабочен севрюжьим заливным, но директор краеведческого музея рвался в атаку:

— Вы, может, отец Григорчук, не верите, что дьявол способен вмешиваться в дела людей? Может, и в самого дьявола не верите? Какой же из вас тогда священник?

— Как я могу не верить в отца лжи, если в истории инквизиции нахожу прямые свидетельства его вмешательства? Одних людей он заставил верить, что наделяет их неограниченной властью над событиями и природой, а других — что они вправе тех за это заблуждение сжигать.

— Заблуждение? По-вашему, полёт Симона-мага тоже был заблуждением тех, кто видел его собственными глазами?

— Симон-маг низвергся оземь по одной лишь молитве святого Петра. Инквизиция упускала из вида, что Бог всемогущ, и козни дьявольские пред Ним ничтожны.

— Они достаточны, чтобы губить души.

— Но не без свободной воли человека, который вправе выбирать между добром и злом.

— Свободная воля! — встрял в диалог Войтек. — Слышать о свободе от священника — просто цирк! Да просто любая организованная религия, как и любое организованное государство, боится свободы человеческой мысли и, чтобы удержать паству в повиновении, создаёт образ врага. В средневековье врагами объявляли ведьм и колдунов, в недавнем социалистическом прошлом — просто «врагов народа». Эдак кого угодно сжигай…

— Так вы считаете, — вонзил в него взгляд Ковальский, — что в недавние времена не существовало тех, кто действительно боролся против коммунистов?

Войтек смешался. Он явно был не из породы спорщиков, а историк привык дискутировать кровожадно.

— Ну, были, но не в таком количестве, и не те…

— Может быть, инквизиция кого-нибудь и приговорила напрасно — будто современный суд безошибочен! — но из этого не следует, будто ведьм и колдунов не существует.

И, откинувшись вместе со стулом (закатная тень охотно нарисовала на стене за его плечами очертания чёрного плаща), Ковальский со вкусом продекламировал:

— Стары боги повелели, дабы мандрагора, сей дивный корень, пременяющий хотения людские, произрастала из семени повешенного за шею, кое семя исторгает, егда преломляется спинной его хребет. А ежели уравновешиваешь мужской начаток женским, нацеди в мандрагоровый отвар месячной крови девицы, с мужем не спознавшейся…

— Что это за гадости вы нам тут цитируете, пан Ковальский? — взвизгнула Ядвига Турчак. И то, что её оскорблённый визг последовал за словами «с мужем не спознавшейся», и волнение, фотовспышкой высветившее её обнажённые глаза и некрасиво-жадный рот — всё это помогло мне заново открыть то, что я заметил с самого начала, но посчитал своей ошибкой. Эге-ге, непроницательный или слишком плюшевый пан Турчак! Любопытно, что шепчет Ядвига, позволяя лизать и теребить соски своих выдающихся холмиков? «Лойзик, сокровище моё…» Уменьшительное от «Алойзы» будет «Лойзик», или я недостаточно знаком с тонкостями польского языка?

— Именно, гадость! — смачно подтвердил Ковальский. — Но колдуны не считали гадостью подобные снадобья и пользовались ими напропалую. В том числе затем, чтобы вызывать адских духов и заключать с ними договор о продаже души…

— Таким образом они губили свою душу, — вмешался ксёндз, опережая Войтека, — но не чужие. Значит, колдовство — грех, но не общественно вредное деяние, и не заслуживает костра.

— Даже в таком случае — общественно вредное! — не уступал Ковальский. — Как насчёт примеров из Библии, когда Бог за грехи одного человека карал весь народ?

— Вспомните другие примеры. Когда Бог отказался уничтожить Ниневию по просьбе пророка Ионы, хотя там тяжко грешили все горожане, а не один человек. И я помню, что церковь велит нам каяться в своих грехах, а не в чужих…

Создавалось впечатление, будто они неоднократно репетировали этот номер: реплики летали, как шарик между ракетками на розыгрыше кубка Большого шлема. Моему соседу справа, Павлу Турчаку, только оставшееся на столе спиртное мешало задремать.

— Вечно они про эту ерунду! — пожаловался он мне. — Как языками зацепятся, и чешут, и чешут! Терпеть не могу всякое там сверхъестественное!

— Я тоже не верю в сверхъестественное, — сказал я. Придя к согласию, мы наполнили бокалы и выпили на брудершафт.

— …полей! — доносилось из эпицентра спора что-то уж совсем несусветное. — Причинение вреда урожаю! — Пред моим внутренним взором зароились плакатные колорадские жуки. — Насылание чумы и холеры! Сокрушение психики противника путём визуализации духов! Выращивание двойника из обрезка крайней плоти! Тысячи рецептов зла перечислены в специальных руководствах по магии, и вы говорите, что никакого общественного вреда…

— Сначала докажите, что они способны…

— Причинение зла? — Войтеку снова удалось вставить свои пять злотых. — А христиане мало зла во имя Христа натворили? Взять хотя бы, уж простите, пан Жош-Лещницкий, вашего предка Юзефа…

Я невольно оглянулся на своего предка Юзефа. С виду вполне достойный шляхтич эпохи наполеоновских войн.

— Сгубил человека, да так, что он призраком стал! Об этом как раз и пьеса…

— Войтек! — гаркнул Павел Турчак.

— Пусть, пусть расскажет! — разулыбалась заботливая мамочка Ядвига. — Так вот о чём эта самая пьеса, которой он с зимы людей пугает! О Марыське мокрой!

— Ни о какой не о Марыське, а о призраке Волобужа…

— Расскажите, — попросил я. — У вас я новичок и ничего не слышал: ни о Марыське, ни о Волобуже.

В самом деле, мой дед не упоминал таких имён. Герои его страшных сказок вместо имён носили ярлыки «один парень», «один пан», «одна дева», «один путник», «один холоп» — что придавало им утешительно-абстрактный характер.

— Марыська мокрая тут не пришей кобыле хвост, — приосанился знаток фольклора Войтек. — О Марыське ходит легенда, что утопилась одна дурочка в пруду налево от шоссе и в том пруду и поселилась. Вроде русалки, только уж очень уродливая. Волосы у неё седые, ниже колен, а лицо и руки синие и сплошь в жабьих бородавках. Действо о Марыське я тоже когда-нибудь поставлю, правда, возле пруда условия для спектакля не те…

— А утопилась она, конечно, от того, — докончил я, — что её соблазнил паныч из рода Жош-Лещницких. Пленился жабьими бородавками.

— С Жош-Лещницкими Марыська мокрая никак не связана, — сконфузился общим пьяноватым хохотом Войтек. — Так, сама по себе Марыська. А вот Волобужа, о котором вы мне разрешили поставить спектакль у вас во дворе, на самом деле Юзеф казнил.