Имя должно было изменяться именно так, как изменялось и иначе измениться в данных языковых условиях не могло.

Следовательно, если бы в архивах Франции не обнаружилось никаких записей, языковед мог бы, отправляясь от современного Гап, теоретически восстановить древнее Вапинкум и, наоборот, установив, что в римские времена какой-то поселок в трансальпийской Галлии звался Вапинкум, указать именно на Гап, как на его далекую трансформацию.

Языковед, и только языковед! — так полагает Доза.

Но вот выступают историки… с обвинениями против чистых языковедов.

Бывает, говорят они, что лингвисты даже весьма высокой квалификации, создав ту или другую теорию взаимодействия языков далекого прошлого, начинают, пользуясь своими законами, подгонять под нее наблюдения. Ход их размышлений остается логичным, беда только в том, что логика базируется на априорных выдумках, а не на исторически точных фактах.

Академик А. Соболевский был крупнейшим знатоком истории русского языка. Но он увлекся теорией, согласно которой славянам на огромном пространстве территории современной России предшествовали скифы. Он с жадностью искал в топонимике следов милых ему скифов и пришел в восторг, обнаружив в северной Смоленщине, в глухих лесах, местность, именуемую СИБИРЬ, населенную людьми, которых соседи почему-то зовут «сячкáми». Он увидел в слове отголосок древнейших времен. Несомненно, в тех местах побывало одно из скифских племен — сáки! И та Сибирь, азиатская, и эта Сибирь, смоленская, обязаны своим бесконечно древним названиям далекому прошлому и скифам. Иначе откуда такое совпадение?

Беда тут в том, что увлеченный умозрительными построениями ученый не справился у историков. Он узнал бы, что глухие урочища Смоленщины получили имя свое не в скифской древности, а каких-нибудь 150–200 лет назад. Графы Шереметевы, владельцы огромных имений, избрали смоленскую глушь местом ссылки провинившихся крепостных. Ссылать в настоящую Сибирь было и долго и хлопотно, ссылали сюда. И место каторжных наказаний получило у соседей, да и у самих ссыльных, вполне естественное метафорическое имя Сибирь. «Место ссылки на поселение».

Это явление совершенно обычное. В начале 900-х годов в Петербурге был огромный населенный беднотой дом, именовавшийся среди населения ПОРТ-АРТУРОМ (злосчастная русско-японская война была еще свежа в памяти). В Великолуцком уезде бывшей Псковской губернии значительная часть плодородной Медведовской и кусок Михайловской волостей звались УКРАИНОЙ еще в двадцатых годах. Когда в газетах стали описывать бедственную жизнь Шанхая под пятой японских оккупантов, во многих местах нашей страны различные неблагоустроенные еще по тем временам поселения начали называться ШАНХАЯМИ… Точно то же случилось и с Сибирью в Вельском уезде тогдашней Смоленской губернии. И скифы-саки были тут решительно ни при чем. А кто мог наилучшим образом выяснить это? Историк, и только историк!

Географы не отстают от других и предъявляют права на владение топонимикой, на свои законные прерогативы в ее построении и использовании. Надо сказать, прирожденными топонимистами, с правом решения топонимических проблем, выступают порою и археологи, и этнографы, и специалисты по истории техники и культуры, и множество других. Как отнестись ко всему этому? Кто тут прав, кто виноват?

Мне лично представляется, что споры пустые. Топонимия любого народа, бесспорно, представляет собою явление его языка, точно так же как и система его личных имен, его зоологических и ботанических терминов, вообще как все выраженное и закрепленное в слове.

«Отставить» языковедов и языкознание от топонимики нельзя, да и незачем.

Но каждый современный лингвист знает: язык можно изучать, только опираясь на историю того общества, в котором он существует и которое обслуживает. Плох будет тот исследователь истории русских правовых терминов, который пожелает изучать их, не составив себе точнейшего представления об истории самого русского права.

Ничего не получится из работ лексикографа, пожелавшего ознакомиться с системой и эволюцией языка охотников, закрыв глаза на историю самого охотничьего дела, на историю тех вещей и отношений, с которыми и сейчас и во все времена были связаны охотники.

Совершенно так же ясно, что топонимикой языковед может заниматься, только став предварительно и знающим историком и толковым географом, этнологом и археологом. Серьезный современный ученый-марксист иначе никогда и не поступает.

Точно так же никем не запрещено историку, заинтересовавшемуся топонимикой, начать работу в этой области. И географу — тоже. Но и тот и другой обязаны не забывать, что, приступив к такой работе, они вторглись в область языка и, следовательно, должны полностью овладеть наукой о языке, чтобы контролировать себя ее законами точно так же, как лингвист обязан проверять себя законами историческими и географическими.

Есть в РСФСР город БРЯНСК. Само по себе имя его не представляется человеку осмысленным. От «брянчать»? От славянского «брение» — грязь?

В летописях город в древнюю пору своего существования неоднократно называется ДЕБРЯНСКОМ, точнее, ДЬБРЯНСКОМ: первый гласный в слове — звук неполного образования, нам он слышится как нечто среднее между «е» и «и». Такие звуки там, где на них не падает ударение, нередко исчезают, оставляя в качестве следа по себе мягкость предшествующего согласного. А звукосочетание «дьбрьанск», опять-таки поскольку ударение лежало на его последнем слоге, очень просто и закономерно могло распроститься с первым мягким согласным «дь» и превратиться в «брьанск». Вот вам и объяснение, основанное к тому же на данных летописей, на данных истории.

Однако внимательное чтение исторических документов показывает: в ряде случаев в древности современный Брянск именовался БРЫНЬ. Известно поэтическое выражение «брынские леса». В других славянских странах немало топонимов с основой «брын»: польские БРЫНИЦА, БРЫНКА. Трудно представить себе, чтобы везде и всюду фонетические события шли одинаково: чтобы везде одинаково отпало начальное мягкое «д» и осталось бы одинаково «бр».

Что же скажет теперь по этому поводу лингвист? Что вопрос пока что остается нерешенным. Что равно вероятны и более ясная по смыслу версия с «дебрь» и менее успокаивающая с начальным «брын», точный смысл которого оказывается не вполне разгаданным.

Но то же самое должен сказать и историк. То же придется повторить и географу. И вообще никакой распри между ними, если они работают, не толкаясь локтями, произойти не может.

И может быть, прав В. Никонов, когда он утверждает:

Но, думается, эту категорическую формулировку следовало бы чуть дополнить:

Иначе топонимиста из него не получится…

Чтобы отвлечься от споров между науками, я позволю себе на минуту оставить в стороне имя географическое и заняться именем другого рода — антропонимом, фамилией.

Ономатология остается в бесспорном ведении языковедов. Никто, никакая другая наука не претендует на эту область учения об именах. Но даже при таком «бесспорном» положении, когда никто не покушается на предмет исследования, всевозможные методологические проблемы всплывают с не меньшей настоятельностью, и споры неизбежно возникают.

Как можно изучать имя фамильное? По-разному и в разных аспектах.

Можно, собрав большую коллекцию фамилий того или другого народа и языка, заняться их этимологизацией: поисками тех «тем», на которые человек, изобретая родовые прозвища, откликается.

Мы увидим тогда различные группы фамильных имен: построенные на чисто патронимическом принципе, если брать русские примеры типа Иванов, Васильев, Дуняшин, Прокопович, Черных, Гавриленков… Основанные на отметке профессиональных признаков, на происхождении рода от прародителя-специалиста: Шаповалов, Ковалев, Прачкины, Прялошниковы, Прянишниковы, Поповы.