Пока машина работала, он, лежа на диване, слушал недавно купленную запись «Риголетто». Думал о Байбе, со слезами на глазах, представлял ее себе живой. Но она ушла и никогда не вернется. Когда музыка смолкла, разогрел рыбную запеканку, которую достал из морозилки, и съел, запивая водой. Покосился на бутылку вина, стоявшую на рабочем столе, но открывать не стал. Выпитой водки вполне достаточно. Вечером посмотрел по телевизору «В джазе только девушки», один из любимых фильмов Моны. И по-прежнему смеялся, хотя видел этот фильм много-много раз.

К собственному удивлению, спал он этой ночью крепко.

Утром, когда он завтракал, позвонила Линда. Окно было открыто, день выдался погожий и теплый. Валландер голышом сидел за кухонным столом.

— Что Иттерберг сказал насчет Хоканова звонка?

— Я с ним пока не говорил.

Линда удивилась и пришла в негодование:

— Почему? Уж ему-то надо в первую очередь сообщить, что Хокан жив, а?

— Хокан просил ничего ему не говорить.

— Вчера ты об этом умолчал!

— Забыл, наверно.

Она сразу уловила в его ответе неопределенность и уклончивость.

— Ты что-то еще от меня скрыл?

— Нет.

— В таком случае, по-моему, ты должен позвонить Иттербергу сразу же, как только мы закончим этот разговор.

По голосу Валландер слышал, что дочь сердится.

— Если я задам прямой вопрос, ты дашь мне прямой ответ? — спросила она.

— Да.

— Какова, собственно, подоплека всего случившегося? Насколько я тебя знаю, ты имеешь определенное мнение.

— В данном случае нет. Я в таком же замешательстве, как и ты.

— Так или иначе то, что Луиза якобы шпионка, вряд ли можно считать разумным объяснением.

— Разумно ли, нет ли, я сказать не могу. Как-никак полиция обнаружила в ее сумке секретные бумаги.

— Их могли подбросить. Это единственное мыслимое объяснение. Кем-кем, а шпионкой она не была, — повторила Линда. — Тут мы можем быть совершенно уверены.

Она замолчала, вероятно ожидая услышать, что он с нею согласен. В трубке вдруг послышался рев Клары.

— Что она делает?

— Лежит в кроватке. И не желает там оставаться. Кстати, я хотела кое о чем спросить. Я как себя вела? Много орала? Я раньше не спрашивала об этом?

— Все дети орут. Когда ты была маленькая, у тебя часто болел живот. Об этом мы уже говорили. Что не Мона, а я ночами носил тебя на руках.

— Да я просто так спросила. Мне кажется, в детях видишь самого себя. Стало быть, сегодня ты позвонишь Иттербергу?

— Завтра. Но все ж таки ты была милым ребенком.

— Когда я стала подростком, ситуация ухудшилась.

— Да. Намного.

Закончив разговор, он так и сидел в раздумьях. Было одно прескверное воспоминание, которое он крайне редко выпускал наружу. В пятнадцать лет Линда попыталась покончить с собой. По всей вероятности, за этим поступком не стояло вполне серьезного намерения, просто классический крик: увидьте меня! помогите! Тем не менее все могло бы кончиться плохо, если б Валландер не забыл дома бумажник и не вернулся за ним. Он застал дочь в полубеспамятстве, она что-то лепетала, рядом валялась пустая склянка от таблеток. Такого ужаса, как в тот миг, он не испытывал никогда — ни до, ни после. И это было величайшее в его жизни поражение — он не заметил, как ей плохо, именно в трудные отроческие годы.

Валландер стряхнул недовольство. У него не было сомнений: если бы дочь тогда умерла, он бы тоже свел счеты с жизнью.

Мысленно он вернулся к их разговору. Абсолютная уверенность Линды, что Луиза не могла быть шпионкой, заставила его призадуматься. Речь шла не о доводах, просто об уверенности, что это невозможно. Но если так, думал Валландер, то каково же объяснение? Может, Луиза и Хокан все-таки действовали сообща? Или Хокан фон Энке настолько хладнокровен и лжив, что говорит о своей огромной любви к Луизе, преследуя одну-единственную цель: никто не должен заподозрить, что это неправда. Может, ее смерть на его совести и он просто норовит направить расследование по ложному пути?

Несколько слов Валландер записал в блокнот. Убежденность Линды в невиновности Луизы.В глубине души он в это не верил. Луиза сама виновата в своей смерти. Наверняка обстоит именно так.

Без нескольких минут два Валландер позвонил у стеклянных дверей роскошной конторы возле копенгагенской Круглой башни. [29]Пухленькая молодая особа впустила его, открыв зажужжавшую дверь. Вызвала Ханса, который тотчас вышел в коридор, зашагал навстречу. Бледный — похоже, не спал ночь. Они миновали переговорную, где громко спорили мужчина средних лет, говоривший по-английски, и двое блондинов помоложе, говорившие по-исландски. Переводила женщина в черном.

— Резкий разговор, — на ходу заметил Валландер. — Я думал, финансисты беседуют тихо.

— Мы иной раз говорим, что работаем на бойне, — сказал Ханс. — Звучит устрашающе, на самом деле все, конечно, не так ужасно. Но, имея дело с деньгами, пачкаешь руки в крови, хотя бы символически.

— О чем они так запальчиво спорят?

Ханс покачал головой.

— О делах. Конкретно сказать не могу, даже тебе.

Допытываться Валландер не стал. Ханс привел его в небольшую переговорную со стеклянными стенами, словно бы подвешенную к наружной стене здания. Даже пол и тот стеклянный. Валландер почувствовал себя точно в аквариуме. Молодая женщина, ровесница администраторши в холле, принесла кофе и венские булочки. Валландер выложил рядом с чашкой блокнот и ручку, Ханс меж тем наливал кофе. Валландер заметил, что рука у него дрожит.

— Я думал, эпоха записей от руки канула в прошлое, — сказал Ханс, когда оба уселись. — Думал, все полицейские теперь с диктофонами, а то и с видеокамерами.

— В телесериалах не всегда представлена реальная картина нашей работы. Конечно, иногда я пользуюсь диктофоном. Но ведь у нас не допрос, у нас беседа.

— Так с чего начнем? Но сразу должен предупредить: в моем распоряжении действительно один-единственный час. И его-то удалось высвободить с большим трудом.

— Речь пойдет о твоей матери, — решительно произнес Валландер. — Выяснить, что с ней случилось, важнее любой работы. Полагаю, ты со мной согласен?

— Я имел в виду не это.

— Давай поговорим о деле. А не о том, что ты имел или не имел в виду.

Ханс пристально посмотрел на Валландера:

— Прежде всего позволь мне сказать, что моя мама никак не могла быть шпионкой. Хотя и вела себя порой загадочно.

Валландер приподнял бровь.

— Раньше, когда мы говорили о ней, ты об этом не упоминал. О загадочности. Это кое-что новое.

— Я много размышлял после нашего последнего разговора. Она кажется мне все загадочнее. В первую очередь из-за Сигне. Можно ли совершить больший обман? Скрыть от ребенка, что у него есть сестра? Временами я очень жалел, что у меня нет ни брата, ни сестры, и говорил ей об этом. Особенно когда был совсем маленький, еще до школы. И ее ответы дипломатичностью не отличались. Теперь я склонен думать, что она встречала мою детскую тоску ледяным холодом.

— А отец?

— В те годы он почти не бывал дома. По крайней мере мне помнится, что он всегда отсутствовал. Каждый раз, когда он входил в дом, я знал, что скоро он опять уйдет. Он всегда приносил подарки. Но я не смел выказать радость. Если уж достали его мундиры, чтобы проветрить и почистить, известно, что будет. Наутро он уедет.

— Можешь подробнее рассказать, что именно ты ощущаешь в своей матери как загадочность?

— Трудновато объяснить. Иногда она ходила с отсутствующим видом, глубоко погруженная в собственные мысли и сердилась, если я вдруг ей мешал. Казалось, я причинял ей боль, ранил ее. Не знаю, понятно ли тебе, но я помню это именно так. Иногда она резко захлопывала блокнот или быстро прикрывала чем-нибудь бумаги, с которыми работала, когда я заходил в комнату. Так яснее?