Вот они лежат. На лицах – полный ноль. Помню, во втором классе один мальчик называл такое выражение лица «яйцовым». Лицо-яйцо. Ничего не выражающий белый овал. Яйцовые лица трупов.

И почему-то тоска. Не страх, не сочувствие. Тоска. Холодная и сырая.

Мои дорогие однокурснички потирают руки. Сейчас начнется кровавая расправа. Наконец-то можно выпустить наружу свой первобытный хищный инстинкт…

Тамара и Фарзет получили в лаборантской силиконовую почку. Обычно такой препарат выдают только старостам при наличии преподавательской расписки. Ума не приложу, каким образом девочки ее достали. Силиконовая почка – довольно упругая штука. Ее изготавливают на кафедре анатомии. Берется человеческая почка, в нее впрыскивается несколько инъекций силикона, затем препарат погружают в специальный солевой раствор. Получается резиновый пластичный комок.

– Фарзет, пасуй уже, пасуй!

Фарзет поднимает тетрадь, подкидывает силиконовую почку и размахивается. Тамара не сводит глаз со стремительного предмета. Почка летит под потолком, делает несколько сальто в воздухе и заканчивает полет на коленях Бабина. Это она зря.

– Так, – преподаватель медленно встает, – это что за бадминтон? А ну-ка быстро убрали препарат! Сейчас кто-то по ушам получит!

Фарзет с Тамарой смеются, прикрывая улыбки тонкими пальчиками, и возвращаются на свои места. Одна другой обещает: «На переменке…» Саяна смотрит на меня и говорит:

– Вот твари…

Я молча развожу руками. За три года – привыкла.

Яйцовые лица. Трупы уже начали чернеть. Ей-богу, хоть бы они среагировали как-нибудь. В моих мечтах трупы однажды отомстят за это безобразие. Один за другим поднимутся и навестят моих дорогих однокурсничков темной ночью… Но Игорек уже сделал надрез, а Цыбина включила на мобильном режим фотосъемки. Тонкая кишка выползает наружу серой змейкой.

– Приколись, а?

Лаврентьева берет кишку пинцетом, вытягивает губы в кокетливый поцелуй. Прям Моника Белуччи, ни дать ни взять. Напротив стоит Цыбина со своим телефоном. Катя Лаврентьева прикладывает кишку к блондинистой головушке, типа это у нее такая прическа.

Регина Цыбина командует:

– Улыбочку!

Получается отвратительный снимок. Он скоро появится на Катиной страничке в социальной сети. Или не было еще тогда сетей… не помню. Но знаю – на следующий день все будут обсуждать эту серию художественных работ. Прозвучат до дрожи ужасные фразы, вроде: «Лаврентьева, а тебе кишка идет! Так бы и ходила…»

За следующей партой сидят Таня с Олей. Слышу кусочек их разговора:

– Самсонов сказал, если я с ним схожу в ресторан, то он мне все проставит.

– А мне он сказал, чтоб я сходила с его другом…

Весь этот курс состоит из преступников. Одни – настоящие извращенцы, другие – так, соучастники. Пока что я отношусь ко вторым.

Одни только яйцовые лица трупов тут ни при чем. Они безмолвно лежат на железных столах. Их уже ничто не беспокоит. Эти мертвые – самые благородные из присутствующих.

Боже. Ведь все это было в реальности. Причем – не так давно… Как я тогда не сбрендила? Как?!

До свидания, мое прошлое. Буду ль я тебя еще вспоминать в холодном поту?

Человечество не делится на «плохих» и «хороших», и мне вовсе не хочется оскорблять людей. Критиковать и обличать – не моя задача, про морализаторство и осуждение и речи нет. И вообще, если разобраться, многие из описанных ниже персонажей – неплохие ребята. Плохие, но неплохие… то есть недохорошие. Нейтральные – с теми или иными отклонениями. Их притягивают свои собственные, индивидуальные полюса. Беспристрастны только факты. Художественный текст на беспристрастность претендовать не может.

А правда… что с нее взять! Правда – штука жесткая, прямая и принципиальная. Но между ней и истиной всегда пролегает расшатанный, узкий мост. Я пока чне встану на этот мост, там страшно и холодно. Над такой истиной смеяться – грех…

Давайте условимся: каждый будущий персонаж – собирательный образ. Живая Рева, грозная Толпыгина, безнравственные однокурснички или, скажем, задумчивый Бурт – не настоящие. Пускай пока так. Процентов семьдесят описанных ниже событий – реальны. Остальное – вымысел.

А еще мне страшно. Действительно страшно. Без дураков…

И вообще – эту историю мне нашептали во сне. Подсунули в почтовый ящик. Насплетничали на работе. Пересказали третьи лица. Наговорили незнакомцы в баре. Случайно кинули на электронку, в качестве спама. Короче, все это – не про меня. Это случилось не со мной. Я тут абсолютно ни при чем. Господи, кого я обманываю?..

– Неплохие сапожки.

– Ага… А я вчера я резала, резала, смотрю – опухоль. Говорю: вот, опухоль, типа рак. Ничего такого. А этот, сука, Полянский, старый козел, отвечает: «Нет, голубушка. Это самая элементаГная пГедстательная жеГеза. Гежь дальше». Я ему, мол – Моисей Моисеевич, смотрите, образование – бесформенное, края – неровные, цвет – землистый. Вы ж сами на лекции говорили. А он только головой качает и прочерк ставит. Блин, сука Саныч мне своей черной кровью облил весь халат. Полянский сказал, что я очередной труп испоганила. Типа экономить надо.

– Да ладно, забей. Сапоги, говорю, крутые. Где брала?

– Да в этом, в «Оазисе». Блин, Тамара, какие сапоги? Мне тысяч двадцать придется отвалить за семестр. По ходу, эти – последними будут.

– Слышь, ты че? Какие двадцать? Гиста[1] у нас в кармане, фэ-зэ-эл[2] – дешево идет, а анатомию ты сама сдашь…

– Это только если попаду к Полянскому.

– Бля, с чего ты такая трусиха, а? Ой, а пятна – это у тебя от Саныча остались?

– Ну да, а я о чем? Стух уже наш Саныч, гад, нового надо брать…

– Не говори.

– Смотри, Тамара, вот Форель сидит. Пошли, спросим – проставляют уже гисту?

Энергично цокая, Фарзет с Тамарой приближаются ко мне. Я быстро здороваюсь. Между собой они всегда обмениваются поцелуйчиками, но мне слегка неловко целоваться, поэтому мы обходимся вербальным приветом.

– Дашк, а гисту уже всем зачли?

– Нет, – говорю я, – расслабьтесь. Вон, у меня двойка стоит, хотя позавчера я отрабатывала часов до девяти.

– Да ты что! Он серьезно дрючит, да?

– Нет, нормально все, просто ему постоянно кто-то звонит, и он уходит разговаривать.

– Хм… Небось это насчет проктологической клиники… – говорит осведомленная Тамара.

– Ну да. Старик весь в делах. Хочет построить бизнес.

– Рубильников – старый педрилло. Ни х…я у него не получится.

– Да ладно. Флаг ему в руки и ветра в парус, – резюмирует Фарзет. – Окей, мы пошли…

…За окном – минус двадцать. Шея мерзнет, а коленки – горят. Сижу на подоконнике, подо мной – батарея, я вникаю в учебник. Немного нервничаю. Боюсь. Мне предстоит сдавать анатомию заведующему кафедрой, Андрею Григорьевичу Висницкому. Висницкий не терпит две вещи: свою работу и студентов. Бывший военный хирург, он агрессивен, суров и груб. Но больше всего – несчастен. Профессор будто бы мстит студентам за то, что обстоятельства вынудили его покинуть армию. Как человек неглупый и целеустремленный, Висницкий быстро сделал карьеру в науке, однако однообразие дней, вялые лекции и плохо проветриваемые кабинеты угасили его пыл. Андрей Григорьевич подходил к тому возрастному рубежу, когда стремлений становится все меньше, а потолок кажется все ниже, как будто еще чуть-чуть, и ты заденешь его головой. У него стройный торс, военная выправка, жилистые руки. Лицо исчиркано мужественными морщинами, глаза розовые и водянистые. На верхней губе – узкий шрам. Большинство студентов испытывают к заведующему кафедрой анатомии сложную смесь чувств, состоящую из презрения, восторга и жалости. Висницкий – очень мрачный человек. Однако есть у нас персонажи и поярче. Но о них – потом.