Он на минуту погрузился в мрачное раздумье и затем продолжал:
— Но что же мне делать? Посудите сами. Мне тут ничего не принадлежит, ничего, ровно ничего. Известие, которое я получил сегодня, разбило всю мою жизнь. Мне принадлежит только мое имя и тень прошедшего: воспоминания о том, что я создал. Прав нет у меня никаких.
— Мне кажется, что если бы вам вздумалось ходатайствовать перед судом, то оказалось бы, что вы имеете весьма существенные права, — сказал я.
Он взглянул на меня пылающим взором и хотел ответить что-то, но не высказал того, что думал. Я раскаялся уже было в том, что сказал, так как понял, что если мистер Генри говорил о своей любви к поместью, то он косвенно говорил и о любви к жене, все интересы которой были сосредоточены на поместье, — полюбив ее, он почувствовал симпатию и к тому, что нравилось ей, — когда взгляд мой упал на мистера Генри, и мысли мои приняли иное направление.
Он стоял передо мной и вытаскивал из кармана скомканное письмо, затем бросил его на стол и громким, сердитым голосом и дрожащими от волнения губами начал читать:
— «Мой дорогой Иаков!»…Послушайте только, как он обращается ко мне! — закричал он. — «Мой дорогой Иаков! Ты, вероятно, помнишь, что я прежде называл тебя этим именем, теперь же ты на самом деле занял положение Иакова и вытеснил меня»…Что вы скажете на это, мистер Маккеллар, и это пишет мне родной брат! Клянусь вам, я некогда искренно любил его, я всегда защищал его, и вот что он мне пишет! Но я не позволю ему хулить меня! Я не хуже его! — закричал он, расхаживая взад и вперед по комнате, — я не только не хуже, а, видит Бог, даже лучше его! Я не могу дать ему ту огромную сумму денег, которую он спрашивает; он отлично знает, что поместье не дает нам таких доходов, чтобы мы могли тратить такие суммы, но я дам ему все-таки большую сумму, быть может, даже большую, чем он надеется получить от меня…
— О, вы не поверите, сколько мне пришлось вынести из-за него! Послушайте только, что он пишет дальше; прочтите это сами, или нет, дайте, я вам прочту. «Я знаю, что ты скупой пес»…Скупой пес! Я — скупой! Разве это правда? Скажите, Маккеллар, разве это правда? — Он взглянул на меня таким сердитым взглядом, что я думал, что он тотчас ударит меня. — Да, да, все думают, что я скупой. Ну, пусть думают. Но вы увидите, что это неправда, и он увидит, и Бог знает, что на меня клевещут. Однако я скажу вам вот что: если он заставит меня растратить все наше имущество, и если он окончательно разорит нас и мне придется просить милостыню, то я задушу, задушу этого кровопийцу. Пусть он спрашивает все, все, что хочет, я все дам, что он спрашивает. Ведь он наследник, он имеет все права…
— О, — закричал он, — я все это предвидел, все предвидел, когда он не дал мне идти на войну, я знал, что все это будет!
Он снова налил себе стакан вина и собрался поднести его к губам, когда я, набравшись смелости, подошел и удержал его за руку. Он на минуту призадумался.
— Вы правы, — сказал он после этого и бросил стакан и бутылку в камин. — Давайте лучше считать деньги.
Я не смел дольше спорить с ним и поспешил исполнить его приказание. В душе я был крайне взволнован. Я привык видеть мистера Генри всегда спокойным и тихим, и поэтому не мудрено, что, когда я увидел его в таком возбужденном состоянии, это чрезвычайно поразило меня. Мы уселись с ним за стол, сосчитали деньги и вложили в пакет, который мистер Генри намеревался передать полковнику Бурке с тем, чтобы тот доставил его по назначению.
Окончив это дело, мистер Генри отправился снова в зал, где находились его отец и полковник, и все они втроем просидели до глубокой ночи.
Перед самым рассветом меня попросили сойти также вниз и проводить полковника до лодки, которая ждала его. Быть может, он не очень охотно принял меня в проводники и желал, чтобы более почетное лицо проводило его, — не знаю, но только ему пришлось довольствоваться моим обществом, так как мистеру Генри нельзя было ночью показываться на улице, главным образом из-за свободных торговцев.
Утро было чрезвычайно холодное, ветер дул сильный, и когда мы проходили по длинной аллее, засаженной кустарниками, полковник еще крепче закутался в свой плащ.
— Сэр, — обратился я к нему, — ваш друг требует крупную сумму денег. По всей вероятности, он сильно нуждается в них, если не стесняется просить так много.
— Надо полагать, что так, — ответил Бурке, как мне показалось, довольно сухо.
Быть может, впрочем, я и ошибся, и мне только показалось, что он ответил неохотно, потому что рот его был закутан и звук голоса вследствие этого был глухой.
— Я не член семейства, а только слуга, и крайне преданный слуга, поэтому вы можете говорить со мной совершенно откровенно, — сказал я. — Как вы думаете, мне кажется, что от мастера Баллантрэ мы ничего хорошего не дождемся.
— Дорогой друг мой, — сказал полковник, — я могу ответить вам на это только одно, что я лично восторгаюсь гениальными способностями этого человека и его удивительным умом, но, несмотря на это… — Он запнулся, по-видимому, он не знал, можно ли ему продолжать говорить.
— Но, несмотря на это, — сказал я, — трудно ожидать от него чего-нибудь хорошего.
— Пожалуй, что так, мой дорогой друг, — ответил Бурке.
В эту минуту мы подошли к тому берегу залива, где полковника ждала лодка. Перед тем как сесть в лодку, он сказал:
— Позвольте поблагодарить вас за вашу любезность и за то, что вы проводили меня, мистер… виноват, я все забываю вашу фамилию, и так как вы питаете такой живой интерес к семье лорда, сообщить вам об одном маленьком обстоятельстве, которое семейству не известно, но о котором ему, быть может, крайне полезно будет знать. Если я не ошибаюсь, то друг мой забыл упомянуть о том, что у него где-то в Париже хранится громадный капитал, состоящий из шотландских денег, и что самое неприятное, — вдруг плачевным голосом закричал полковник, — это то, что из этих денег на мою долю не придется ни одного пенни.
Он при этих словах с видом иронии снял предо мной шляпу и как-то иронически низко поклонился, как будто я был виноват в том, что друг его не дает ему ни одного пенни, а затем, с привычной ему вежливостью, любезно подал мне на прощание руку и с денежным пакетом под мышкой, под нос насвистывая патетическую арию из «Shule Aroon», уселся в лодку.
В первый раз в жизни я слышал этот мотив. Я услышал его впоследствии вторично, услышал и мотив, и слова, ты убедишься в этом, читатель, и тотчас вспомнил, где и когда слышал его в первый раз. Странно, до какой степени сильно в памяти моей запечатлелся мотив, который насвистывал полковник, и как ясно я вспоминаю еще до сих пор всю эту сцену: как полковник влезал в лодку, как он принялся свистеть, как один из свободных торговцев, ждавших его в лодке, шепнул ему: «Тише, черт вас побери!», и как раздался стук весел и лодка отчалила от берега, и как она подъезжала все ближе и ближе к парусному судну, стоявшему в порядочном отдалении от берега и ожидавшему прибытия лодки.
Сумма денег, высланная мастеру Баллантрэ, нанесла нашим делам большой ущерб. Для того, чтобы кое-как сводить концы с концами и иметь возможность хозяйничать, надо было сделать снова весьма значительный заем, и с этой целью мне пришлось ехать в Эдинбург. Таким образом я приблизительно недели три находился в отсутствии.
Что происходило в продолжение этого времени в доме лорда, я в точности сказать не могу, так как никто не сообщил мне об этом, но при своем возвращении я нашел в поведении миссис Генри огромную перемену. Послеобеденные разговоры с милордом прекратились, с мужем она вела себя любезнее, заговаривала с ним гораздо чаще и старалась даже казаться покорной, а главное, чего прежде никогда не было, очень интересовалась своей маленькой дочкой.
Казалось, подобная перемена в поведении жены должна была бы понравиться мистеру Генри. Но на самом деле это было не так. Напротив, всякая перемена в поведении жены была ему неприятна, так как он отлично понимал, что жена его вела себя таким образом, чтобы скрыть от него то чувство, которое она питала к его брату. Прежде, когда она воображала, что мастера Баллантрэ не было уже в живых, она как бы хвасталась своим постоянством и своей любовью к нему, теперь же, когда она знала, что он жив, ей было совестно за то, что она так явно выказывала свою любовь к тому, кто ее вовсе не любил, и чтобы заставить других забыть об этом, она и переменила свое обращение с мужем и ребенком.
