— Да, да, вы правы, — сказал лорд. — В присутствии ребенка не следует говорить о таких вещах. Пойдем домой, мой птенчик.

Я не помню, было ли это в тот же самый день или это было вскоре после этого дня, но как только я остался с лордом Генри наедине, он снова начал разговор со мной по поводу этого вопроса.

— Маккеллар, — сказал он мне, — не правда ли, я теперь счастливый человек?..

— О, да, милорд, я вполне согласен с вами, — ответил я, — и я от души радуюсь вашему счастью.

— А как вы думаете, когда человек счастлив, — продолжал он, глядя на меня задумчивым взглядом, — не следует ли ему относиться снисходительнее к другим? Не следует ли ему в таком случае быть добрее?

— Да, я того же мнения, — сказал я. — Вообще, мы должны стараться делать как можно больше добра: это и должно быть главной нашей целью во время нашего земного существования.

— Ну, а если бы вы были на моем месте, вы простили бы «его»? — спросил лорд.

Вопрос этот он задал так неожиданно, что я даже не знал, что ему ответить.

— Мы, собственно говоря, обязаны прощать друг другу, христианская заповедь требует этого, — сказал я.

— Стойте, стойте, — сказал милорд, — все это отговорки, чтоб не сказать правды. Говорите прямо: прощаете или простили вы этого человека или нет?

— Ну, хорошо, если вы требуете откровенности, то я скажу, что нет, не прощаю. Да простит мне Господь, но я не могу простить этого человека.

— Ага! Стало быть, мы с вами одного мнения, — сказал веселым голосом лорд. — Ну-ка, дайте мне руку, товарищ.

— Это плохо, если мы с вами в этом отношении товарищи, — сказал я. — Мы, стало быть, дурные христиане. Я надеюсь, что мы с вами изменим наши убеждения и сделаемся лучшими христианами.

Я сказал это улыбаясь, милорд же громко засмеялся и вышел из комнаты.

У меня не хватает искусства описать, каким рабом своего маленького сына был лорд Генри. Он забыл о том, что у него есть дела, друг, жена и думал лишь о своем ребенке; сын его был его идолом, остальные люди для него как будто совеем не существовали. Более всего меня поражало его холодное отношение к жене. С тех пор, как у него родился сын, он как будто не замечал ее, тогда как прежде вся любовь его и все мысли принадлежали исключительно ей. Я сколько раз замечал теперь, как он входил в комнату, в которой находилась его жена, и не обращал на нее ни малейшего внимания. Он, очевидно, искал своего Александра, и миссис Генри отлично знала это. Когда жена его не исполняла желаний их маленького сына, он бывал с ней даже груб, так что несколько раз я хотел было даже вмешаться в их разговор и высказать лорду свое мнение.

Ясно, что очередь страдать и быть незамеченной наступила теперь для нее, но нужно отдать ей справедливость, что она переносила свое положение очень спокойно и вела себя с большим тактом.

Из всего этого вышло следующее: в семье образовались две партии, и мне пришлось примкнуть к той партии, которая состояла из миссис Генри и ее дочери Катарин, и стать в оппозицию к лорду. Не то, чтобы я разлюбил своего патрона, о, нет, нисколько, но только я бывал теперь меньше в его обществе.

Это происходило по той причине, что я не мог равнодушно относиться к тому, что милорд делал такую огромную разницу между своими детьми, что сына своего он безгранично любил, а к дочери не питал ни малейшего чувства нежности, и поэтому я целые часы проводил с девочкой, которая, на мой взгляд, была обижена. Кроме того, мне крайне не нравилось, что лорд относился до такой степени равнодушно к своей жене; это возмущало меня, и я чувствовал к ней жалость, тем более, что, несмотря на холодное обращение с ней мужа, она все-таки относилась к нему ласково и любезно. Она относилась к нему скорее как добрая мать, чем жена, и делала вид, как будто она не замечает его холодности. Она не ревновала мужа к сыну, ей как будто нравилось даже, что между «обоими ее детьми», то есть между лордом и маленьким Санди, существовали такие нежные отношения. Она довольствовалась обществом своей дочери и, по-видимому, нисколько не скучала, а я в свободное от занятий время разделял это общество и целыми часами просиживал с матерью и дочерью. Не знаю, замечал ли милорд, что я держу сторону его жены и провожу почти все свое свободное время в ее обществе и в обществе его дочери; я думаю, что нет — он всецело был поглощен мыслями о своем сыне и даже не замечал, что я остаюсь с ним так редко вдвоем.

Лорд Генри все больше и больше баловал своего сына, и миссис Генри и я не на шутку начали тревожиться, чтобы из него не вышел второй мастер Баллантрэ. Как оказалось впоследствии, тревога эта была лишняя. Напротив, из маленького Александра вышел прекрасный человек, и седьмой представитель рода Деррисдиров; лорд Александр Деррисдир, — одна из самых уважаемых личностей а Шотландии: О своем личном участии в деле его воспитания я умолчу, тем более, — что я имею целью выставить заслуги и достоинства его отца, а никак не свои…

Примечание издателя. Пять страниц рукописи мистера Маккеллара тут опущены; судя по тому, что говорится, на этих страницах, я пришел к тому убеждению, что мистер Маккеллар и в старости был таким же чудным и преданным слугой лордов Деррисдиров, как и в молодости. Что же касается седьмого лорда Деррисдира, то в этих опущенных страницах мы ничего такого не нашли, что могло бы дать нам ясное понятие о его характере или деятельности.

…Но в то время мы еще не знали, что выйдет из маленького Александра, и очень боялись, чтобы из него не вышла копия с мастера Баллантрэ. Миссис Генри попыталась было обращаться с ним строго, но вскоре бросила эту систему, так как она ровно ни к чему не привела. Она смотрела только на то, что делалось, и пожимала плечами, когда замечала, как муж ее потакал во всем ребенку, но не вмешивалась больше в его воспитание. Порою она потихоньку, в то время как мы бывали с ней в комнате вдвоем, вздыхала, и я знаю, что она вздыхала о том, что лорд балует своего сына, но не жаловалась.

Меня же ни днем, ни ночью не покидала мысль о том, как дурно лорд поступает в том отношении, что портит своего сына. Тем, что он портил его, он причинял даже себе самому больше вреда, чем ему, так как рано или поздно он должен был понять, что он наделал. И вот этого-то пробуждения тогда, когда уж будет поздно, я боялся, потому что я знал, что оно страшно подействует на несчастного отца. Я знал, что если сын его будет негодяем, то это убьет лорда, и одна мысль о том, что действительно из маленького Александра может выйти второй мастер Баллантрэ, приводила меня в ужас.

Это беспокойство за будущность и счастье как самого лорда, так и его сына заставило меня решиться на серьезный шаг — открыть лорду глаза на то, что он делает.

В один прекрасный день, когда мы сидели с ним и занимались делом, я, взглянув на него, заметил, как сильно он постарел. Занимался он, как я уже говорил выше, крайне неохотно, со скучным выражением лица слушал, что я ему рассказывал, и, по-видимому, очень мало интересовался тем, что я ему сообщал. Поговорив некоторое время о деле, я без всякого предисловия, под впечатлением, которое произвела на меня перемена в наружности лорда, делая вид, будто я усердно пишу, и не поднимая головы от работы, сказал:

— Милорд, или, если вы позволите мне назвать вас по-прежнему, мистер Генри, мне кажется, что вы любите, когда я называю вас таким образом?

— О, еще бы, мой хороший мистер Маккеллар! — сказал он таким ласковым тоном, что я даже не знал, решиться ли мне сказать то, что я собирался сказать. Но я рассудил, что если я буду говорить с ним серьезно, так исключительно из желания ему добра, и поэтому продолжал: — Вам никогда не приходит в голову, что вы делаете?

— Как, что я делаю? — повторил он. — Объяснитесь точнее. Вы должны знать, что я никогда не умел отгадывать загадки.

— Что вы делаете с вашим сыном? — сказал я.

— Что же я такое делаю? — спросил он вызывающим тоном. — Что же я такое делаю со своим сыном? — повторил он.