— Я не имею никаких указаний насчет того, чтобы выдавать вам деньги, — сказал я. — Но если вы будете умеренны в ваших требованиях, то я могу взять на себя ответственность и выдать вам небольшую сумму.

— Если я буду умерен в своих требованиях! — повторил он. — И вы будете выдавать мне эту сумму? — Он встал и, взглянув на висевшие на стене портреты своих предков, сказал: — Благодарю вас, благодарю вас во имя моих предков. — Затем сел и продолжал ироническим тоном: — Ну, а как насчет Секундры Дасса? Какие насчет него сделаны распоряжения? Не может быть, чтобы вы на общем совете не обсудили этого вопроса?

— В первый же раз, как я буду писать милорду, я попрошу его дать мне по поводу этого вопроса надлежащие указания, — ответил я.

Он сразу переменил тон и, облокотившись на стол и пристально глядя на меня, спросил:

— И вы воображаете, что то, что вы говорите, чрезвычайно умно?

— Я исполняю только то, что мне приказано, мистер Балли, — сказал я.

— Вы чрезвычайно скромны, но нельзя сказать, чтобы вы были очень умны, — сказал мастер Баллантрэ. — Вы сказали мне вчера, что со смертью моего отца я потерял ту силу, которую я прежде имел. Почему же в таком случае такой знатный пэр, как мой брат, посреди мрака ночи убежал из дома своих предков, как только я появился? Он до такой степени поторопился, что даже не сообщил о том, куда он едет, правительству, которое должно было бы знать, где он находится. Поторопился до такой степени, что не простился со своими крестьянами и, оставив меня на «родительском» попечении достопочтенного Маккеллара, поспешил удрать. Все это указывает на страх, и на весьма сильный страх предо мной.

Я хотел было доказать ему, что он ошибается, выставив ему на вид аргументы, которые, положим, не имели особенно веского значения, но он даже не обратил никакого внимания на мои слова и продолжал:

— Да, я повторяю, что это указывает на весьма сильный страх, и я нахожу, что страх этот весьма основательный. Я приехал в этот дом, питая к нему отвращение. После того, что случилось во время моего последнего пребывания здесь, я, понятно, не мог иметь ни малейшего желания явиться сюда, и если я все-таки сюда приехал, то только потому, что меня заставила крайняя необходимость сделать это. Мне нужны деньги. Я во что бы то ни стало должен их иметь. Вы не желаете дать мне деньги добровольно, ну, что же, в таком случае я силой заставлю вас дать их мне. Вместо того, чтобы прожить здесь неделю и уехать, как я сначала предполагал, я останусь здесь до тех пор, пока не выведаю, куда эти дураки удрали. Я последую за ними, и когда я настигну их, я ворвусь в их гнездо и разрушу его. Пусть они боятся меня! Они боятся не напрасно. Они будут еще дрожать предо мной, за это я вам ручаюсь. Вот тогда я и посмотрю, какую сумму милорд Деррисдир предложит мне за то, чтобы откупиться от меня, — сказал он тоном, в котором выражались бесконечная злоба и ненависть, — и тогда я еще подумаю, на что мне решиться: взять ли мне деньги или насладиться местью?

Я был крайне удивлен, слышав от мастера Баллантрэ такое откровенное признание. Он, по-видимому, был так сильно рассержен внезапным отъездом милорда и тем, что он временно остался в дураках, что не взвешивал своих слов и говорил все, что приходило ему на ум.

— И вы воображаете, что то, что вы говорите, чрезвычайно умно? — сказал я, повторяя его фразу.

— Судите как знаете, но последние двадцать лет я жил исключительно этим умом, — ответил он, глядя на меня гордо и надменно улыбаясь.

— И, благодаря ему, дошли до состояния нищего, если можно так выразиться, — сказал я, — хотя нищий даже еще слишком нежный эпитет для вас.

— Я прошу вас заметить, мистер Маккеллар, — закричал мастер Баллантрэ с горячностью, которая, впрочем, очень шла ему, — что я очень вежлив как в разговоре, так и в обращении с людьми, и что я советовал бы вам взять с меня пример в этом отношении, если вы желаете, чтобы мы были друзьями.

В продолжение всего этого разговора между мной и мастером Баллантрэ меня раздражало то обстоятельство, что Секундра Дасс не спускал с меня глаз. Ни я, ни мастер Баллантрэ не дотронулись до еды, мы не спускали друг с друга глаз, и, кажется, то, что мы чувствовали, ясно выражалось на наших лицах, и это было вполне естественно; но почему индус смотрел на меня таким взглядом, будто он понимает то, что мы говорим, это меня крайне удивляло. Мне пришло в голову, не понимает ли он по-английски, но я тотчас отогнал эту мысль и успокоился тем, что, вероятно, он смотрел на меня и на мастера Баллантрэ только потому так пристально, что он по выражению лиц и по интонации голосов сообразил, что мы ссоримся, и что друг его недоволен мной. Если он и понял что-нибудь, так разве то, что разговор идет о каком-то важном вопросе.

Мы с мастером Баллантрэ и его индусом жили уже три недели в Деррисдире. В продолжение этих трех недель между мною и мастером Баллантрэ завязались те отношения, которые я могу обозначить словом: интимность. Вначале он был иногда вежлив, а порою, следуя своей прежней привычке, издевался надо мной, и я во всем подражал ему до известной степени. Благодаря Богу, я не боялся теперь больше ни его злого, сердитого лица, ни лезвия сабли; я был теперь несравненно храбрее.

Мне пикировка с мастером Баллантрэ доставляла даже некоторое удовольствие, она занимала меня. Когда он позволял себе говорить резкости, я отвечал ему тем же, и мои ответы на его глупые выходки были большей частью весьма удачны, так что даже он сам потешался ими. Однажды во время ужина, я сострил до такой степени удачно, что привел его в восторг. Он смеялся без конца и никак не мог вспомнить о том, что я сказал, чтобы тотчас не начать хохотать.

— Кто бы мог подумать, что у этой старой бабы столько остроумия, — смеялся он, указывая на меня.

— Это не остроумие, мистер Балли, — сказал я, — а это просто юмор, которым отличаются все шотландцы. Самый простой, сухой юмор.

После этого дня он никогда уже больше не говорил мне дерзости, и если желал, чтобы я услужил ему, то прибегал обыкновенно к любезным шуточкам. Особенно любезно он относился ко мне и особенно весело он дурачился, когда он желал получить лошадь для верховой езды, бутылку вина или немного денег. В таких случаях он начинал заигрывать со мной как школьник, и вел себя вроде того, как добродушный сын-шалун ведет себя, когда он желает выпросить что-нибудь у своего отца. Я, разумеется, удовлетворял его просьбы, и мы оба хохотали и дурачились. Я с каждым днем замечал, что он все больше и больше ценит меня и уважает меня, и это льстило моему самолюбию. Чем дольше мы жили вместе, тем любезнее он со мной обращался, и теперь уже его обращение со мной было не столько фамильярно, сколько дружественно. Порою эта внезапная дружба ко мне человека, который раньше меня терпеть не мог, возбуждала мое подозрение, но я долго не останавливался на этой мысли и очень скоро успокаивался.

Мастер Баллантрэ очень редко уезжал из дому, и когда его приглашали в гости, большей частью отказывался от этих приглашений и оставался дома.

— Нет, — говорил он, — мне неохота ехать куда бы то ни было. Что мне делать с этими тупоумными вельможами? Лучше я останусь дома, и мы с вами, Маккеллар, разопьем бутылочку вина и поболтаем по душам.

Он очень часто выражал сожаление по поводу того, что раньше обращался со мной недостаточно любезно и не умел ценить меня по достоинству.

— Видите ли, — говорил он мне, — все это происходило оттого, что вы стояли на стороне моих врагов. Положим, что вы и теперь держите все ту же сторону. Но что об этом говорить! Не стоит. Мы были бы с вами самыми лучшими друзьями, если бы вы не были таким ярым приверженцем моего брата.

Ты согласишься со мной, мой благосклонный читатель, что с моей стороны было весьма естественно, что я поддался ласкам и любезностям этого человека. Я вообразил, что за последние годы он несколько изменился, хотя и довольно поздно, но все-таки оценил мои заслуги и понял, что раньше он относился ко мне несправедливо. Все это я думал, и мысли эти успокаивали меня, когда в мою душу закрадывалось подозрение. Я был теперь уверен, что мастер Баллантрэ не имеет никаких злых намерений, и меньше наблюдал за ним, чем прежде. Не думай, мой читатель, что я желаю оправдаться перед тобой, наивность моя заслуживает полнейшего порицания, но я говорю это только для того, чтобы объяснить тебе, почему я на некоторое время перестал быть сторожевой собакой и как бы заснул. Но спать мне пришлось недолго; меня разбудили, и когда я очнулся, то, к сожалению, убедился, что слишком долго проспал.