Выйдя из дома мастера Баллантрэ в крайне удрученном состоянии, так как я потерял всякую надежду предупредить катастрофу, к которой могла привести вражда двух братьев, я, проходя мимо гавани, заметил большое движение. Оказалось, что огромный корабль вошел в гавань, и поэтому такая масса народу столпилась около нее. Я равнодушно взглянул на этот корабль, никак не подозревая, что он принес смерть обоим братьям Деррисдир. Как оказалось впоследствии, какой-то маленький, ничтожный человек, чтобы чем-нибудь заработать себе грош, сидя в своем домике в Греб-Стрите, написал целую статью о том, как братья Деррисдир ненавидят друг друга, как они дрались на дуэли и прочее, и прочее, и эту статью он переслал из Великобритании в Америку. Не понимая, что он делает, этот бедный человек нацарапал целый рассказ, и рассказ этот, сделав четыре тысячи миль по Атлантическому океану, прибыл в Америку, а благодаря его появлению братья Деррисдир пустились странствовать по диким странам, где они и нашли смерть.

Но в то время, как я проходил мимо гавани, мне ничего подобного и в голову не приходило; я спокойно смотрел на пришедший корабль и на бегавшую взад и вперед публику и, занятый мыслями о разговоре, который мне только что пришлось иметь с мастером Баллантрэ, медленно шел к себе домой.

В тот же вечер лорду принесли маленький пакет с памфлетами. На следующий день после этого милорд должен был ехать с губернатором на какую-то увеселительную прогулку. Он скоро должен был уже отправиться туда, и перед тем как одеться, занялся тем, что начал распечатывать пачку с памфлетами. Я оставил его за этим занятием и вышел из комнаты. Когда я возвратился обратно, я застал его сидящим за столом, но голова его лежала на столе, а в руках был скомканный лист бумаги.

— Милорд, милорд! — воскликнул я, подбегая к нему и воображая, что ему сделалось дурно.

Он вскочил; взгляд, который он бросил на меня, был злой, а лицо настолько исказилось, что, кажется, если бы я встретил его где-нибудь в чужом месте, я бы его даже не узнал. Он поднял руку, как бы желая меня ударить, и закричал неприятным голосом:

— Оставьте меня в покое!

Я, разумеется, не медля ни минуты, выбежал из комнаты с трясущимися от страха коленями и поспешил известить миледи о том, что случилось. Она, выслушав меня, моментально бросилась бежать к мужу, но раньше чем мы успели добежать до его комнаты, он уже запер дверь на ключ, и когда мы принялись к нему стучаться, закричал, чтобы мы оставили его в покое.

Мы с миледи взглянули друг на друга — она была страшно бледна, но, я думаю, и я не меньше, — и положительно недоумевали, что могло значить все это.

— Я напишу губернатору и попрошу его извинить его, — сказала она. — Мы не можем пренебрегать нашими друзьями. — Она взяла в руку перо и начала писать, но тотчас бросила его. — Нет, я не могу писать, рука дрожит, — сказала она. — Попытайтесь вы, может быть, это вам удастся?

— Я попробую, миледи, — сказал я.

Она следила за тем, как я пишу, а когда я кончил писать и подал ей письмо, сказала:

— Отлично. Вы написали то, что следовало. Слава Богу, что у меня есть к кому обратиться за помощью. Но скажите, что все это значит? Что это значит?

Я сам не мог объяснить себе поведения милорда, и у меня явилась мысль, не искать ли причину этого странного припадка гнева в том, что он лишился рассудка. По моему мнению, после воспаления мозга, которое он перенес, милорд уже не приходил в вполне нормальное состояние, и поэтому мне и пришло в голову, не лишился ли он рассудка. Но, несмотря на то, что меня мучила эта мысль, миледи я об этом ничего не говорил, так как боялся ее огорчить.

— Как вам сказать, я даже не знаю, каким образом объяснить эту внезапную вспышку, — сказал я, — но дело не в этом, а теперь вопрос, как нам поступить? Оставить ли нам его одного или нет?

— Мне кажется, что его не следует тревожить, — сказала она. — Быть может, его натура требует в настоящее время полного спокойствия и полной тишины, в таком случае его беспокоить отнюдь не надо. Оставим его лучше одного, пусть он успокоится.

— Тогда мы сделаем вот как: я отправлю теперь это письмо, а затем вернусь к вам и посижу с вами, — сказал я,

— Пожалуйста, — сказала она.

Все послеобеденное время мы просидели вместе, большею частью молча, и сторожили дверь милорда. Мысли мои все время были заняты сценой, которую я видел поутру, и мне вспомнилось, что она имела удивительное сходство с тем видением, которое мне представлялось перед отъездом в Нью-Йорк. Я считаю долгом упомянуть об этом по той причине, что по этому поводу я слышал множество бессмысленных толков и читал даже рассказ об этом. Рассказ этот был напечатан, и моя фамилия красовалась на страницах книги, в которой об этом говорилось. Как в видении, которое представилось мне, так и в действительности было общего только то, что лорд сидел один в комнате, когда я вошел к нему, и что голова его лежала на столе, но в видении мне представлялось, что он встал и взглянул на меня таким взглядом, в котором выражалось полное отчаяние, тогда как на самом деле он взглянул на меня не печальным, а злым взглядом. Кроме того, комната, а равно и стол, представлявшиеся мне в видении, были совершенно не похожи на ту комнату и на тот стол, какие мне пришлось видеть в действительности. Вот то, что я теперь написал, сущая правда, а все вариации и вымышленные анекдоты по этому поводу — ложь. Но так как между видением, которое представлялось мне, и между действительностью было много общего, то это обстоятельство все-таки влияло на меня и приводило меня в крайнее смущение.

В продолжение всего послеобеденного времени я сидел с миледи в комнате и занимался своими мрачными думами. Ей я об этом ничего не говорил, так как ей и без моих разговоров было о чем думать, и я отнюдь не желал ее расстраивать.

Приблизительно часа через два после того, как мы уселись с миледи в соседней с милордом комнате и молчали, занимаясь своими грустными мыслями, миледи пришла в голову мысль позвать маленького Александра и велеть ему постучаться к отцу. Милорд отослал ребенка, но теперь уже совершенно спокойным голосом, так что я начал было надеяться, что его припадок гнева прошел.

Наконец когда наступил вечер и я зажег в той комнате, в которой мы сидели, лампу, милорд отворил дверь своей комнаты и стал на пороге. Свет от лампы был не настолько велик, чтобы я мог разглядеть его лицо, но по его голосу, когда он обратился ко мне, я понял, что ярость его прошла. Хотя в нем слышалось некоторое волнение, он звучал громко и решительно.

— Маккеллар, — сказал он, — снесите это письмо по адресу и отдайте его собственноручно тому человеку, на имя которого оно адресовано. Письмо это секретное и чрезвычайно важное. Не отдавайте его никому другому в руки, только тому человеку, к которому я вас посылаю.

— Генри, — спросила миледи, — ты, надеюсь, не болен?

— Нет, нет, — ответил он недовольным тоном, — нет, нисколько. Я только занят, чрезвычайно занят. Странное дело, что если человек чем-нибудь серьезно занят, то тотчас предполагают, что он болен. Пришли мне ужин в мою комнату, а также и бутылку вина. Ко мне придет один человек по делу, я жду его. Его ты, пожалуйста, прими, а для других меня дома нет. — И с этими словами он снова заперся в комнате.

Письмо это было адресовано на имя капитана Гарриса, некоего искателя приключений и человека, о котором было известно, что он раньше занимался морским разбоем, а в последнее время сделался торговцем, — он вел торговлю с Индией. Что милорд желал ему сообщить или что он мог иметь сообщить милорду, я положительно не мог понять, тем более что, как я отлично знал, милорд слышал еще очень недавно о каком-то грязном деле, в котором капитан Гаррис был замешан, и судебное следствие по этому делу было даже назначено, но по недостатку улик капитана оправдали.

Ввиду всего этого я с тяжелым сердцем отправился с письмом к капитану Гаррису, и поручение, которое дал мне милорд, привело меня в уныние.