Когда Моунтен окончил свой рассказ, сэр Вильям погрузился в мрачные думы и, понурив голову, несколько минут молчал, а затем печальным голосом сказал:

— Я прибыл сюда слишком поздно, индейцев уже не унять, увы! Я пришел слишком поздно. — Сказав это, он поднял голову и взглянул на милорда, на Моунтена и на меня, сидевших вокруг костра, горевшего в одном из углов лагеря, и который мы развели специально для себя. Затем, обратившись к милорду, он продолжал: — Видите ли, милорд, хотя мне и очень жаль, но мне кажется, что лучше, если мы с вами расстанемся. Моя обязанность идти дальше вперед, но так как я вижу, что путешествие мое сопряжено теперь с риском и с опасностью для жизни, то я положительно не знаю, зачем мне подвергать этой опасности и вас. Мне кажется, что лучше, если вы возьмете одну из моих лодок и несколько человек из моей свиты и вместе с мистером Маккелларом отправитесь обратно в Альбани. Я бы очень советовал вам это сделать.

Я должен раньше еще заметить, что милорд прислушивается к тому, что рассказывает Моунтен, с удивительным интересом, и в продолжение всего времени, пока рассказ продолжался, не спускал с Моунтена своего напряженного и вместе с тем печального взгляда.

Но как только рассказчик кончил свой рассказ, милорд погрузился в мрачные думы и стал производить впечатление человека не бодрствующего, а спящего. Теперь в его взгляде было что-то странное и, если можно так выразиться, что-то нечеловеческое; лицо у него было мрачное, и оно словно вытянулось и заострилось, а глаза налились кровью.

Я не мог смотреть на него без жалости, так как я любил его, а Моунтен и сэр Вильям прямо-таки отворачивались от него, такое неприятное впечатление он производил. Сэр Вильям, стараясь не смотреть на него, глядел в противоположную сторону, а когда во время своего рассказа Моунтен случайно взглядывал на него, он бледнел на минуту, запинался и также тотчас отворачивался.

Когда сэр Вильям предложил милорду отправиться обратно в Альбани, милорд как будто пришел в себя и совершенно спокойным голосом спросил:

— Вы, стало быть, советуете мне ехать в Альбани?

— Да, в Альбани, так как ближе нет места, где бы вы могли находиться в полной безопасности.

— Мне бы не хотелось возвращаться в Альбани, — ответил милорд. — Я не боюсь индейцев, — присовокупил он с некоторым ударением.

— Я был бы чрезвычайно рад, если бы мог сказать то же самое, — возразил сэр Вильям, улыбаясь, — но, к сожалению, я этого сказать не могу. А между тем, я не могу возвратиться обратно, как бы я этого ни желал, так как я обязан исполнить данное мне поручение, и несмотря на то, что я подвергаю жизнь свою опасности, должен идти дальше вперед. Вам же, насколько я могу судить, ехать дальше незачем. То, что вас интересовало, вы узнали. Очень сожалею о том, что вам пришлось получить такое печальное известие, но во всяком случае дальнейших известий вам ждать нечего, и ехать вам дальше также незачем, и поэтому я положительно отговариваю вас следовать за мной. Я не могу взять на себя ответственность везти вас дальше, так как знаю, какому риску я подвергаюсь сам, и вовсе не желаю подвергать ему и вас. Если с нами случится что-нибудь ужасное то каждый человек будет иметь право осудить меня за то, что я повел вас на погибель.

Милорд ничего не ответил и, обратившись к Моунтену, спросил:

— Почему вы думаете, что он умер?

— Я не вполне понимаю, что ваша милость спрашивает? — спросил в свою очередь Моунтен, глядя на милорда изумленным взглядом и оставляя в покое свои окоченевшие пальцы, которые он в продолжение нескольких минут усердно растирал.

Милорд на секунду призадумался, а затем голосом, в котором слышалось раздражение, сказал:

— Я спрашиваю вас, от какой болезни он умер? Мне кажется, что в моем вопросе ничего непонятного нет.

— О, от какой болезни, этого я не знаю, — ответил Моунтен. — Гасти, и тот не знает, от какой. Мне известно только, что он захворал и умер.

— Ага, видите ли, вот оно что! — обратился милорд к сэру Вильяму.

— Милорд, то, что вы говорите, для меня непонятно, — ответил сэр Вильям.

— Как непонятно? Весьма понятно! — воскликнул милорд. — Все это весьма важно для моего сына. Если брата моего нет больше в живых, то все наше состояние и наш титул перейдут впоследствии к моему сыну, а если он жив, то сын мой не наследник. Надо, во-первых, достоверно знать, умер ли он на самом деле, а затем, если умер, то от какой болезни, иначе могут возникнуть различные толки, различные несправедливые подозрения, и прочее, и прочее.

— Но ведь его же похоронили, черт возьми! — воскликнул сэр Вильям.

— Я не верю этому, я не верю этому! — ответил милорд, дрожа всем телом. — Я никогда не поверю этому! — закричал он и вскочил на ноги. — Что, он имел вид умершего? — спросил он Моунтена.

— Вид умершего? — спросил в свою очередь Моунтен. — Разумеется, имел, он был бледен как мертвец. Ведь я же говорю вам, что он умер, и я сам лично бросил горсть земли на его могилу.

Милорд схватил сэра Вильяма дрожащей рукой за рукав и сказал:

— Я должен вам сказать, что мой брат был совершенно особенный человек: его нельзя было убить, и когда он умирал, он тотчас снова оживал.

— То есть, что вы хотите этим сказать? — спросил сэр Вильям.

— Могу вас уверить, что его убить никак нельзя, что у него совершенно особенная натура, — начал шептать милорд. — Я сам пронзил его саблей! — закричал он вдруг громко. — Я чувствовал, как лезвие моего оружия пронзило его грудную клетку и горячая кровь его брызнула мне в лицо, еще раз и еще раз, — повторил он, показывая при этом, как он поворачивал оружие в груди брата, — но, между тем, он все-таки не умер, и я его все-таки не убил. Так как же вы хотите, чтобы я поверил, что он умер теперь? О, нет, я этому не поверю раньше, чем я увижу, что он разлагается.

Сэр Вильям взглянул на меня удивленным взглядом, а Моунтен перестал осматривать свои отмороженные пальцы и, разинув рот, в упор смотрел на него.

— Милорд, — сказал я, — прошу вас, придите в себя и подумайте, что вы говорите.

Больше я ничего не мог сказать, так как у меня от волнения даже в горле пересохло, и я с трудом мог собрать свои собственные мысли.

— Я вижу, что говорить не стоит, он все равно не поймет меня (при этих словах он указал на сэра Вильяма), но Маккелар, тот понимает меня, тот отлично знает, что я говорю правду, так как при нем моего брата уже один раз похоронили. Он замечательно хорошо служит мне, замечательно усердно. И спросите его, сэр Вильям, он и отец мой уж один раз похоронили моего брата, ночью, при свете двух свечей, а между тем домовой привел его снова к нам. Я рассказал бы вам подробно обо всем, но не могу, потому что все это дела семейные. — Он сказал последние слова крайне печальным голосом, и мне показалось, что сильное возбуждение, в котором он находился, прошло. — Спросите Маккеллара, он вам скажет, что брат уже один раз умер, а затем он ожил, так почему же ему и теперь не воскреснуть? — заговорил он снова. — В тот раз мы уже думали, что он умер, а ведь домовой привел его снова домой. Если моего брата похоронили, и он действительно умер, так почему же домовой вернулся снова обратно и не пошел вместе с вами? — обратился он к Моунтену. — Нет, нет, все это необходимо выяснить.

— Я тотчас приду снова к вам, милорд, — сказал сэр Вильям, вставая. — Мистер Маккеллар, будьте так любезны последовать за мной, я желал бы сказать вам только два слова, — обратился он ко мне.

Я встал, и мы оба пошли за лагерь. Замерзшая земля хрустела под нашими ногами, а деревья были покрыты инеем, совершенно как тогда, в день дуэли, в аллее между кустарниками.

— Послушайте, он совсем сумасшедший, — сказал сэр Вильям, когда мы ушли настолько далеко, что милорд не мог слышать, что мы говорим.

— Вы правы, человек этот не в своем уме, — сказал я, — я также в этом убежден.

— В таком случае, быть может, его следует взять и связать? Но я не смею сделать это без вашего разрешения, — сказал сэр Вильям. — Если вы позволите мне поступить таким образом, то я сделаю насчет этого необходимые распоряжения.