— У нас еще одна новенькая, — говорит Наталка.

Этого достаточно. Никто не удивляется, не радуется.

Никто не подходит к Дарке, не здоровается.

«Теперь, наверно, откроют этот шкаф и начнут вынимать из него», — думает Дарка, пытаясь спасти хоть остатки своей романтической мечты. Но ничего похожего на истории «Тысяча и одной ночи» не происходит.

Поражает ее лишь то, что все молчат, словно орден молчальников.

Дарке становится не по себе. Наконец Цыганюк встает, и от этого обычного движения все происходящее приобретает необычную важность. Исчезают знакомые. Дарке только казалось, что всех этих людей с масками на лице она когда-то видела. Они все словно связаны друг с другом таинственной клятвой. Цыганюк протирает очки и заявляет, что сегодня (с каких пор они собираются?) он будет рассказывать о роли Хмельницкого в истории украинского народа.

«Это же урок истории!» — возвращает себя к действительности Дарка.

Но разве кто-нибудь когда-нибудь так преподавал историю? Цыганюк говорит о великом, дальновидном политическом разуме Хмельницкого, о его таланте полководца и мастерстве дипломата, говорит так, словно гетман — наш современник. Впрочем, весь доклад Цыганюка построен на параллелях между прошлым и современностью. Голос его становится все тише, все выразительнее. Даже странно.

Вдруг Цыганюк перескакивает к столкновению Ореховской с Мигалаке.

«Подождите! Параллели параллелями, но какое отношение имеют Наталка и Мигалаке к Хмельницкому?»

Цыганюк, который минуту назад хвалил Хмельницкого за бунтарскую натуру, теперь хвалит Ореховскую за спокойствие. Хорошо поступила Наталка, что не дала спровоцировать себя и не устроила скандала. Этот случай с Мигалаке будет использован как аргумент, когда потребуется выступить не только против Мигалаке. Плохо поступил шестой класс мужской гимназии, устроивший форменный бунт против Мигалаке. Не надо распылять драгоценный фактический материал. Пусть хранится, как в сберегательной кассе. У нас ничего не пропадет. Пусть хранится до определенного времени…

Дарка ошеломлена уверенностью, с какой Цыганюк говорит об этих делах. Перед ее глазами, как сверкающие ракеты, вспыхивают новые истины, рождаются и крепнут новые понятия, новые законы. Никогда, никогда доныне она не считала украинцев хозяевами Буковины, ее политическими властителями. Была Австрия — принадлежали ей, потом стали принадлежать Румынии. Никогда не умещалось в Даркиной голове, что название, само название Украина можно отнести к Буковине. Здесь можно было употреблять только тень этого слова (и то неофициально) — только прилагательное от него: украинская песня, украинская вышивка, украинская керамика… Но Украина? Здесь, на Буковине?

Цыганюк между тем верит в это. Дарка присматривается к нему и видит, как лицо Цыганюка превращается в какой-то фосфорический шар, растет, растет, и наконец перед Даркой вырастает сплошная светящаяся стена с бесчисленными глазами. Цыганюк, Иванчук, Ореховская и все те, кто пришел его слушать, — это один человек. Какая-то одна легендарная фигура, которую румынские бояре стараются прогнать с Буковины (Украины?), но не могут ее сокрушить, потому что по всей стране у нее есть тысячи тысяч голов, рук и сердец. В Веренчанке папа и Дмитро Уляныч тоже принадлежат к «одному человеку».

Почему папа? Кто сказал, что папа? Ну конечно, и папа тоже.

Ведь не кто иной, как папа, рассказывал, что однажды, давно, еще до мировой войны, горсточка учителей на собрании два дня и две ночи воевала только за прилагательное «братский» по отношению к русским в приветственной телеграмме в день празднования какого-то национального юбилея. Собравшиеся разделились на два лагеря: одни стояли за братский союз со славянами и за право откровенно признать его, другие утверждали, что Россия извечный враг австро-венгерской монархии и послать с официального собрания братский привет русским — значит по меньшей мере нанести оскорбление его величеству императору и королю Австро-Венгрии.

Собрание продолжалось два дня и две ночи. Сторонники двух лагерей сменяли своих единомышленников, как солдаты на часах, отдыхали и возвращались в зал. Победили в конце концов славянофилы, и отец был среди них.

— Сейчас вернутся родители Наталки, — говорит кто-то нарочито громко, и Дарка думает, что это относится именно к ней, — они ничего не имеют против того, чтобы мы немного попели и поиграли у них в доме…

А все-таки Данко не с ними. Он нечто совсем другое. Ему, наверно, совершенно безразлично, сгинет ли навеки или будет жить украинский язык, украинская культура на Северной Буковине.

Дарке впервые в жизни стыдно за Данка: он для нее выше всех, лучше всех, и, однако, сегодня она не гордится им, как бывало. Сегодня, наоборот, он причиняет ей глубокое огорчение, почти позорит ее.

И когда ни с того ни с сего начинают петь и играть на гитарах, когда тот же самый Цыганюк вытаскивает откуда-то из-под кровати скрипку, Дарке кажется, что с заснеженных небес внезапно ударяет гром. Даже ее немузыкальное ухо режет игривая «не к месту» музыка. Улыбающиеся лица, за минуту перед тем такие сосредоточенные, кажутся неестественными.

Дарка не может вынести этого и шепчет Ореховской:

— Наталка, я пойду домой. Я… Мне кажется, что мне здесь больше нечего делать…

— Как хочешь, можешь идти, — довольно равнодушно отвечает Наталка.

Видно, здесь не в обычае задерживать гостей. Впрочем, Стефа Сидор доверчиво обнимает Дарку за шею.

— Как ты наивна! Старики Ореховские словно бы не знают, для чего мы здесь собираемся… Но если что-нибудь случится, — когда мы пришли, их не было дома… А развлечься детям они никогда не запрещали, — так они объясняют соседям наш приход…

Тогда Цыганюк (удивительно, как человек может измениться в одну минуту!) осторожно кладет скрипку и спрашивает у Дарки:

— Вы не возражаете, если я провожу вас домой?

Не возражает ли Дарка? Прежде надо было бы вообще спросить, имеет ли Дарка слово, если вместо нее уже спешит ответить Стефа:

— Хорошо! Проводите Дарку… И можно не спеша расходиться… Пойте… Ну хоть «На кедровом мосту!»

Цыганюк первым спускается по ступенькам (Данко никогда не поступил бы так!), а Дарка вслед за ним.

«Мне бы еще курицу под мышку, и мы выглядели бы совсем как крестьянская пара, собравшаяся на крестины», — думает Дарка.

Как можно жить в городе и быть таким невоспитанным? Чего уж после этого требовать от Ивонка Рахмиструка, который пришел в город из деревни?

— Где вы живете? — первым делом спрашивает он Дарку.

— На Русской.

— Ага!

Смешно и скучно прошло еще пять или семь минут, пока Орест Цыганюк не заговорил снова (голос у него медлительный, почти ленивый):

— Слушайте (даже без «товарищ»), что вы думаете… об участии нашей гимназии… в этой церемонии в честь министра?

— Я… я хотела бы, чтобы наша гимназия выиграла, то есть вышла бы на первое место…

Дарка отвечает так, как может понравиться этому Цыганюку. Для обоих ясно, что под словом «наша» она подразумевает и мужскую, и женскую украинские гимназии.

— Значит, — лениво тянет Цыганюк, — и вы за то, чтобы наша гимназия пела в честь этого славянофоба?

Дарка смущена. Может быть, это только провокация со стороны Цыганюка? Еще во время первого визита к тетке Иванчук у Дарки был случай убедиться, как Цыганюк гордится родным языком. Неужели теперь, когда украинской песне предоставляется возможность выйти в королевстве на первое место, неужели он… Нет, не может этого быть!.. Это он просто разыгрывает ее, «мужичку». Просто хочет испытать ее…

— Да, я за это, — уверенно заявляет Дарка, — я хотела бы, чтобы наша песня прозвучала на весь мир, чтобы сам король услышал ее!

Эта фраза помимо ее воли звучит слишком декларативно и поэтому не очень искренне.

Цыганюк засовывает обе руки в карманы (честное слово, с ним просто стыдно идти по улице).

— Слушайте, а если бы так…

Но тут же замолкает. Перед ними словно из-под земли выросли Лидка Дутка и Ивонко Рахмиструк.