Робин вынул из кармана носовой платок, и его портсигар упал на траву. Лайла увидела пожелтевший конверт. Тогда он, смущаясь, объяснил, что хранил ее последнее письмо, в котором она отказывалась встречаться с ним.
— Позвольте мне прочитать его, — попросила Лайла.
Робин молча вынул маленький листок из конверта. Он был сильно потерт, и Лайла, взяв в руки, случайно разорвала его. Одна половина письма упала на землю, и Робин мог со своего места прочесть слова «конечно, это очень приятно и заманчиво, но так же и немного безумно», и подумал о волнении, охватившем его, когда впервые прочитал «заманчиво, безумно».
Даже тогда, несмотря на ее поведение, он не прозрел, забыл об унижении и горе, испытанном им, когда Лайла коснулась его руки и, глядя прямо в глаза, прошептала: «О, Робин!» Воспоминания нахлынули на него и растравляли, словно солью, раны, не перестававшие болеть. Он нарочно усиливал мучения, так как хотел убить в себе всякую способность чувствовать. Его воображение вновь нарисовало картину прошлого. Он снова видел себя в Ранела вместе с Лайлой, платье которой напоминало цветом морскую пену. Ее маленькие уши украшали большие изумруды. Зеленая шляпа бросала тень на золотые волосы. Он видел в ее руках кусок пожелтевшей бумаги и слышал голос, произносивший фразы, которые Робин знал наизусть. Внезапно она разорвала письмо на мелкие клочки.
— Дорогой мой, никогда не храните писем. Это опаснейшие свидетели при бракоразводных процессах.
— Вы смотрите на любовные письма только с этой точки зрения? — спросил Робин резко, и Лайла тотчас же ответила:
— Не будьте так жестоки со мной. Я сказала небольшую глупость, а вы придираетесь к словам. Как плохо вы ко мне относитесь!
И Робин тотчас же извинился. В его отношении к Лайле не было места для критики.
Однажды ночью, возвращаясь из театра, Робин прижал ее к себе и покрыл лицо поцелуями, а Лайла впервые не заговорила о том, что их могут увидеть. Она поддалась обаянию страсти Робина, так как сама, вероятно, испытала мимолетное желание любить кого-нибудь кроме себя.
Робин думал о других минутах, он вызывал в своей памяти ласки, поцелуи, случайные прикосновения. Никогда Лайла не была так прекрасна и никогда Робин не любил ее так сильно, как в ту весну, когда произошло их примирение.
Лайла несколько раз приходила к нему домой выпить чашку чая. Ей доставляла удовольствие мысль о любви Робина, — молодого, красивого, мужественного. Лайла не считала себя виноватой в том, что Робин верил в ее полную взаимность. Она не могла себя упрекнуть за то, что называла полетом ее фантазии.
Она действительно чувствовала к нему некоторую привязанность, поскольку он не мешал ее планам и покорялся каждому желанию. Она встречалась до него с мужчинами, с которыми было труднее ладить и которые, уходя, продолжали питать к ней злобу и ненависть.
— Мужчины так эгоистичны и грубы, — было ее любимой фразой. Этим объясняла она их поведение, когда влюбленные и верящие в ее любовь безумцы надоедали ей. Устав от встреч с ними, она пыталась отделаться от них каким-нибудь образом, а они высказывали свое мнение о ней.
Прислушиваясь к плеску воды за бортом, Робин поражался своей слепоте и безумию.
Он держал в руке стекло в простой и дешевой оправе, а полагал, что хранит драгоценнейший камень чистой воды, красоте которого поражаются люди.
Он повернулся на раскаленной скамье и закрыл глаза руками. Каждая волна, казалось, шептала ему: глупец, глупец, глупец. Но все волны моря не могли стереть в памяти позорные, приводящие в бешенство воспоминания.
Мартин сказал ему, прощаясь в то туманное холодное утро:
«Когда приедешь в Ражос, постарайся забыть обо всем, а через год, как только Мики найдет это безопасным, я последую за тобой».
Вся картина бегства вставала перед глазами Робина и напоминала фантастический сон. Он смотрел в окно своей камеры, прислушиваясь к стуку шагов, так как надеялся узнать знакомую походку Лайлы. Его ни на минуту не покидала надежда увидеть ее. Когда, наконец, действительно прозвучали шаги, он был слишком измучен, чтобы взглянуть на открывающуюся дверь. Робин готов был плакать от радости, что его мечта сбылась и Лайла явилась к нему. Рука Мартина притянула его к себе, и он увидел в камере двух мужчин. Итак, Лайла все-таки не пришла! Чувствуя беспредельную апатию и усталость, он позволил сделать с собой все, что они пожелали. Его побрили, остригли, переодели и вывели из тюрьмы через секретный выход. На улице ждал автомобиль, в который его усадили.
А теперь его звали Лео Васка, и он направлялся в маленький аргентинский порт. Размышляя о прошлом, Робин почувствовал сильное желание выпить. Достал бутылку и жадно начал глотать жидкость прямо из горлышка. Лицо его покраснело, глаза заблестели, и он задремал. В двадцать семь лет он был хорошим спортсменом и перед ним открывалась блестящая перспектива. Он был так красив, что любая мать гордилась бы внешностью такого сына, а каждая женщина могла бы его полюбить. Между тем, он лежал теперь на палубе, пьяный, грязный, с разбитыми иллюзиями, без всяких надежд на будущее. Он был наказан не по заслугам, так как вел себя благороднее, чем многие мужчины, влюбленные в чужую жену.
«Я не хотел полюбить Лайлу, — оправдывался Робин перед самим собой в начале их знакомства. — Но ничего не мог поделать со своими чувствами. Нельзя остановить любовь, когда она приходит. Я никого не оскорблял своей страстью, ни Лайлу, ни Гревиля. Не могу понять, отчего жизнь так нелепо складывается — отчего двое людей встречаются, любят друг друга, но счастье бежит от них. Но раз так случилось, мы должны постараться выпутаться из этой истории, стараясь честно вести себя по отношению ко всем окружающим. Мне противно прятаться за углом, меня оскорбляют случайные встречи, во время которых мы делаем удивленные лица. Я ненавижу эту таинственность. И поэтому мне следует немедленно пойти к Гревилю и сознаться ему во всем. Мы обязаны это сделать ради него, а также ради нашей любви». Вначале все казалось ему очень простым. Он собирался сказать Гревилю, что Лайла и он полюбили друг друга, и надеялся, что Гревиль немедленно даст ей свободу. Со свойственной ему бесхитростной прямотой он заговорил об этом с Лайлой и поразился при виде ее бешенства.
— Глупец! — воскликнула она, и лицо Робина покрылось пунцовой краской.
Лайла смягчилась, объяснила свое поведение, проявила нежность и даже раскаялась.
— Дорогой мой, вы испугали меня! Мне показалось, что вы уже говорили с Гревилем, поэтому я так вспылила. Пожалуйста, простите меня.
— Я, должно быть, неясно выразил свою мысль, — объяснил жалкий Робин. — Вы имели право назвать меня еще большим глупцом. Мне даже не приходило в голову предпринимать что-нибудь без вашего разрешения.
— Поклянитесь мне в этом, — настаивала Лайла, и Робин, конечно, поклялся.
И, наконец, наступила развязка. Как глупо и позорно все окончилось! Робин застонал во сне, и Сэм, проходящий мимо, взглянул на него и позвал Жоса Лумиса.
— Идите сюда, сэр.
Лумис вошел в маленькую, мрачную каюту. Его белые зубы ослепительно сверкали на загорелом лице. Он насмешливо улыбнулся, увидев Робина, мертвецки пьяного, лежащего наполовину свесившись со скамейки.
— Он не только пьян, сэр, — заметил Сэм, извиняясь. — Пощупайте его голову.
Лумис положил большую загорелую руку с двумя кольцами, блестевшими на указательном пальце, на лоб Робина.
— Кажется, у него лихорадка, — произнес он.
— Я тоже об этом подумал, — проворчал старый Сэм. — Бедняга едва ли выдержит.
Лумис отдернул руку. Он был приятелем Мартина. Когда-то они вместе проделали путешествие в поисках золотоносной жилы и знали цену друг другу. Робин не нравился Жосу, но он чувствовал ответственность перед Мартином.
— Перенесем его, — сказал он и взял Робина за плечи.
Вместе с Сэмом они уложили Робина в маленькой пассажирской каюте. На этом судне не было врача. Но первый матрос, выросший на островах Тихого океана, понимал кое-что во врачевании, и Жос послал за ним. Тот внимательно осмотрел Робина.
