Литмир - Электронная Библиотека

Крупп считал по-другому. Согласно отчетам военного времени, руководство концерна полагало, что «автоматическое оружие является оружием будущего», и использовало большой престиж имени Круппа, чтобы мобилизовать узников Аушвица – мужчин, женщин и детей – на тяжелую работу в цехах. Подав пример энергии и предприимчивости, эссенский концерн отказался подчиниться, когда армия, недовольная близостью лагеря к нестабильному Восточному фронту, наложила вето на производство там автоматического оружия. Собственные отчеты фирмы показывают: сам Крупп предложил, чтобы фабрика, строительство которой в Аушвице уже было завершено, использовалась для производства частей самолетов и запалов снарядов, поскольку к тому времени завод по выпуску запалов в Эссене разбомбили. Важный момент, влияющий на решение, – опять же наличие рабочей силы в концлагере. По этой самой причине Крупп был против использования труда немецких рабочих. Когда армия захотела передать контракт на производство запалов другой фирме, утверждая, что Крупп не в состоянии выполнить заказы, Крупп резко возражал, сделав особый упор на тесной связи фирмы с лагерем в Аушвице.

Для постороннего человека последствия этого вполне ясны; их отражает и очень плохая репутация Круппа за рубежом. В самой Германии образ Круппа совершенно другой. Там по-прежнему дорога память о Берте, умершей в 1957 году, кстати, Берта всегда горько переживала отношение к семейству в das Ausland – это неодобрительное немецкое слово объединяет все нации за пределами рейха в одно собирательное существительное. Сама по себе военная деятельность фирмы не интересовала ее: это для мужчин. Как женщина, она была поглощена социальным обеспечением 200 тысяч немцев, которые тяжело трудились на концерн Круппа. Потому что, сколько она или кто-либо еще мог помнить, крупповцы всегда считались подопечными семейства. К этому делу подходили с воображением: в XIX веке великое социальное законодательство Бисмарка вдохновлялось программами Круппа.

Теперь, в 1945 году, казалось, что гегемония подходит к концу. За четыре века своего существования династия познала безумие, шокирующий скандал на сексуальной почве, унижение военной оккупации и даже банкротство, но не было ничего, что могло бы сравниться с окрашенным кровью смогом. На Германию опускалась вагнеровская ночь, «сумерки богов». С самых времен Тридцатилетней войны ничего подобного не было, но тогда Крупп по крайней мере извлек прибыли. Как будто сбывается суровое предсказание Генриха Гейне: цивилизация стоит перед лицом уничтожения в битве во имя битвы. Во времена молодости Берты такой катастрофы нельзя было себе представить, хотя ее мать, Маргарет фон Энде Крупп, намекала на это. Барону Тило фон Вильмовски, который женился на сестре Берты Барбаре, она однажды сказала: «Вы знаете, меня часто угнетает, что я дожила до того, чтобы увидеть такой избыток даров фортуны и столь много почестей со стороны кайзера… это почти чересчур много… Как во сне, я часто боюсь, что в один день все это может рухнуть».

Однако маловероятно, что даже Маргарет могла предвидеть, насколько полным предстояло быть этому краху. Из столицы Геббельс не переставал вещать: «Берлин останется немецким! Вена опять будет немецкой!» – но с каждым часом становилось все яснее, что Австрия видит последнюю каску, последний сапог вермахта. Шесть месяцев прошло с тех пор, как 28 сентября генерал Йодль нацарапал в своем дневнике: «Черный день». Теперь, в апреле, самом жестоком месяце, все дни были черными, и это семейство оказалось в числе тех, кому нанесен самый сильный удар. Эссен превратился в разбитую, сожженную бомбами пустыню. Сестра Берты, разделявшая ее презрение к Гитлеру как к выскочке, была арестована после покушения на жизнь фюрера 20 июля 1944 года. Титулованный зять Берты по той же причине был сослан в концлагерь в Заксенхаузене: муж дочери мертвым лежал в российских снегах; племянник был на дне Атлантики – по злой иронии судьбы он утонул, когда английский корабль, на котором его как военнопленного перевозили в Канаду, был обстрелян торпедами с построенной Круппом немецкой подводной лодки. Хуже того, трое из собственных сыновей Берты ушли на войну в качестве офицеров рейха и исчезли в дыму битвы. Смелый, атлетически сложенный Клаус погиб в люфтваффе в 1940 году. Его брат Харальд – долговязый, самоуглубленный, «весь в себе» – взят в плен в Бухаресте советскими войсками. И о чем не знал еще никто из Круппов, малыш Экберт только что убит в боях в Италии. Теперь, находясь в Блюнбахе с Густавом, Берта дошла до роли сиделки, подкладывающей ему судно. Легендарная «гибель богов» выглядела в жизни не просто хуже; она была в крайней степени вульгарной.

«О, мой бог! – брюзжал на кровати седой старик. – Берта! Бертольд!» Они быстро к нему подбегали. Вдалеке хлопала дверь, приводя его в ярость. «Грохот! О боже! Проклятие, идиотизм!» В сгущающихся сумерках этот старик, который дал свое собственное имя «Большой Густав» мощному осадному орудию Севастополя, приходил в бешенство от малейшего шума.

Это тоже насмешка судьбы, и, наверное, тоже справедливая. В самом деле, можно утверждать, что сам паралич стал закономерной кульминацией карьеры Густава. Всю свою жизнь он представлял собой пародию на прусскую твердость. Зимой поддерживал в офисе температуру 55 градусов, а в своем кабинете в «Хюгеле» 64 градуса (это по Фаренгейту; значит, около 13 и 18 по Цельсию), а Берта трудилась над своими социальными проблемами на другом конце письменного стола, закутавшись в меха; в комнатах прохладно и по сей день. Печально известны обеды в «Хюгеле». Густав считал, что есть надо быстро. Несколько посетителей припоминают, что, когда они захотели начать за столом дружескую беседу, их тарелки тут же убрали. Один сказал: «Приходилось жевать с такой скоростью, что начинали болеть зубы». Густав, который сам ел с примечательными ловкостью и быстротой, отвергал разговоры за столом как неэффективные.

Эффективность была его культом. Одно из самых странных его любимых занятий состояло в чтении расписаний поездов в поисках типографских ошибок. Когда он их находил, то хватался за телефон и начинал обвинять железную дорогу. Каждое утро, уезжая в офис, он ожидал, что его шофер оставит двигатель включенным; он не хотел терять все эти секунды, пока ключ будет повернут в зажигании. А гости в «Хюгеле» знали, что хозяин ложится спать ровно в десять вечера; без пятнадцати слуга шептал им, что пора уходить. Однажды Густав нарушил это правило. Он согласился присутствовать на гражданском торжественном мероприятии до полуночи. Эрнст фон Рауссендорф, один из администраторов Круппа, стоял в тот вечер за стойкой бара со старшей дочерью Густава Ирмгард, когда она тихо сказала: «Взгляните на часы». Он посмотрел на часы, которые, как у всякого крупповца, естественно, шли точно, и сказал ей, что до двенадцати часов остается всего момент. «Сейчас отец будет уходить», – сказала Ирмгард. Когда секундная стрелка подошла к часовой отметке, Рауссендорф поднял глаза, и конечно же его шеф вставал с кресла.

Более значимой для мира за пределами Эссена была абсолютная лояльность Густава по отношению к лидеру своей страны. При этом особой роли не играло, кто именно был лидером. После изгнания кайзера в 1918 году он продолжал оставаться преданным Вильгельму и каждый год в день его рождения писал поздравления, чтобы подтвердить свою лояльность. Но в то же время скорее вышел бы из комнаты, чем слышать неуважительные высказывания о президенте Веймарской республики. С возвышением Гитлера он стал тем, что коллега-промышленник назвал «супернацистом». Он был вполне готов принять конечные последствия своей новой веры. Когда самолет Клауса разбился в горах Эйфеля, один из друзей выразил соболезнование. Отец холодно ответил: «Мой сын имел честь умереть за фюрера».

Это был Густав, каким его знала союзническая разведка, – робот, фанатичный партийный лидер, гордый обладатель золотого значка партии. Даже тогда, когда он стонал под стеганым одеялом в Блюнбахе, агенты разыскивали его по всей Европе, потому что наряду с Герингом и Риббентропом он находился в числе первых в списке разыскиваемых как военные преступники. Густаву это было знакомо. Вместе с Вильгельмом он был назван военным преступником после Первой мировой войны, а когда в 1923 году Рур оккупировали французы, его отправили в тюрьму. На этот раз, однако, союзники были полны решимости добиться, чтобы по результатам Нюрнбергского процесса он закончил свою жизнь на виселице. Его имя стало настолько одиозным, что Харальд, находясь в русском лагере для военнопленных, счел благоразумным взять вымышленное имя. У каждой союзнической державы имелось досье на Густава, и фактически все, что находилось в их руках, соответствовало действительности.

2
{"b":"163516","o":1}