— Он смелый человек, — произнес Шеф, отворачиваясь. — Но еще он дурак. Этот человек способен лишь на слова. А в Святилище Пути признают только дела. Не так ли, Торвин? Он прочел твою книгу преданий и превратил ее в свой молитвенник, в Библию, как у христиан. Чтобы верить в нее, но не задумываться над нею. Нет. Я пошлю к нему лучших лекарей, но ничего не заплачу.

И снова со двора донесся голос:

— Он пришел в себя и говорит, что ошибся, взяв куриные перья, ведь курицы роются в земле. В следующий раз он будет брать только перья чаек.

— Запомните, — произнес Шеф, обращаясь ко всем и отвечая на невысказанные упреки. — Я буду тратить королевское серебро только на дело. Ведь оно может нам понадобиться в любой момент. Подумайте, сколько у нас врагов.

Он вытянул руку наперекор ветру, указывая на юг и на восток.

Если бы птица или человек-птица, повинуясь жесту короля, пролетели тысячи миль над морями и землями, пересекли Ла-Манш (который называли Каналом или Узким морем), а потом и всю Европу, они достигли бы места давно подготавливаемой встречи. Долгие томительные месяцы участники добирались туда по разбитым дорогам и штормовым морям, приготовив свои осторожные вопросы на языках Византии и Рима.

— Допустим, что наш император в его неизреченной мудрости окажется готов рассмотреть некие соображения; а затем, допустим, попытается употребить то слабое влияние, которое он имеет на его святейшество папу римского, чтобы убедить того изменить некоторые формулировки; тогда (коль скоро мы сделали такое чисто условное допущение, или, пользуясь вашим необычайно выразительным и гибким языком, приняли такую hypothesis, гипотезу) окажется ли возможным, что и ваш basileus, басилевс, в свою очередь переменит свое мнение по известным вопросам? — пускали пробный шар римские католики.

— Уважаемые коллеги, оставим на минутку в стороне ваши прелюбопытные гипотезы, но если бы наш басилевс мог, не отступая от канонов православия и не попирая прав патриарха, рассмотреть хотя бы предварительное и краткосрочное соглашение, затрагивающее упомянутую область интересов, нам бы очень захотелось узнать, какую позицию займет ваш император в животрепещущем вопросе о миссионерах в Болгарии и недостойных попытках предыдущей римской администрации оторвать наших новообращенных от их новой веры и вернуть под эгиду Рима, — отвечали им греки.

Очень медленно эмиссары находили общий язык, лавировали, прощупывали друг друга, возвращались за новыми указаниями. И столь же медленно повышался ранг послов, на смену простым епископам и вторым секретарям приходили архиепископы и митрополиты, а вместе с ними появлялись и полководцы — графы и стратеги. Присылались все новые представители, но быстро становилось ясно, что как бы ни были велики их полномочия, они не осмеливаются самостоятельно решать судьбы своих империй и церквей. В конце концов не осталось другого выхода, кроме как устроить встречу на самом высшем уровне, встречу четырех главных властителей христианского мира: папы римского, константинопольского патриарха, римского императора и басилевса греков.

Организация встречи растянулась на месяцы, так как выяснилось, что греческий басилевс только себя считает подлинным наследником Цезаря и поэтому претендует называться «римским императором», в то время как папа римский, наоборот, горячо протестует против прибавки к его титулу уточнения «римский», полагая себя наместником самого святого Петра и, следовательно, папой всех христиан, независимо от их местонахождения. Наконец протокол встречи был согласован и удалось обговорить не только все допустимые формулировки, но и все недопустимые тоже. Участники будущей встречи притирались друг к другу деликатно и осторожно, как спаривающиеся дикобразы.

Даже место встречи потребовало многократных обсуждений. Но в результате встреча состоялась у моря такой синевы, что и не снилось языческим королям Севера: на берегу Адриатики, омывающей Италию и Грецию, там, где один из могущественнейших римских императоров когда-то построил дворец для отдыха, в Салонах Диоклетиана, которые проникшие в регион славяне уже переименовали в Сплит.

Под конец, после нескольких дней изнурительных церемоний оба высших полководца потеряли терпение и выгнали всех своих советников, переводчиков и секретарей. Теперь они сидели на балконе, любуясь морем. Здесь же стоял кувшин с терпким тягучим вином. Все серьезные вопросы были решены, в данный момент целая армия переписчиков золотыми и пурпурными чернилами готовила нужное количество копий обширного договора. Единственное препятствие могло возникнуть лишь со стороны церковных иерархов, которые уединились, чтобы поговорить о своем. Каждому из двоих его светский коллега и спонсор дал строжайшие указания избегать осложнений. Ведь у церкви, растолковал император Бруно своему ставленнику папе Иоанну, могут быть неприятности похуже, чем расхождения по поводу истинной природы принятого на Никейском соборе Символа Веры.

Итак, императоры сидели себе, прислушиваясь, не возвращаются ли церковники, и обсуждали свои личные дела, как монарх с монархом. Возможно, каждый из них впервые так свободно и непринужденно говорил на эти темы. Беседа шла на латыни, которая ни для одного из них не была родным языком, зато позволяла общаться без посредников.

— Итак, у нас много общего, — задумчиво протянул греческий басилевс. Выбранное им тронное имя, Василий I, свидетельствовало о полном отсутствии воображения, что при его биографии было неудивительно.

— Hoc ille, — согласился Бруно, император римлян, как он себя называл, хотя на самом деле это были франки, итальянцы и, в большинстве своем, германцы. — Так оно и есть. Мы люди новые. Конечно, у меня много знатных предков. Но я не из рода Шарлеманя.

— Ну, я тоже не из династии Льва, — подхватил басилевс. — Поправь меня, если я ошибаюсь, но, по-моему, из рода Карла Великого уже никого не осталось.

Бруно кивнул:

— По мужской линии никого. Некоторых, например Карла Лысого, убили свои же вассалы за неудачливость в войнах. Об остальных мне пришлось позаботиться самому.

— И сколько их было? — поинтересовался Василий.

— С десяток. Мне было тем проще, что они не отличались друг от друга даже по именам. Луи Заика, Луи Германский. У каждого по три сына, но имена все те же: одни Карлы, Луи да Карломаны. Ну и еще кое-кто. Однако не совсем верно, что из рода Шарлеманя никого не осталось. У него есть праправнучки. Когда-нибудь, когда я улажу остальные дела, я женюсь на одной из них.

— И твое положение упрочится.

Выражение на непреклонном, закаменевшем лице Бруно стало еще более суровым. Он встал со стула и потянулся за оружием, с которым никогда не расставался, невзирая ни на какие дипломатические протоколы, — копье с наконечником в форме листа, в котором сиял заново инкрустированный золотой крест, с ясеневым древком, едва заметным под золотыми и серебряными накладками. Бруно расправил гориллообразные плечи, стукнул древком копья в гладкий мраморный пол.

— Нет! Мое положение уже не может быть прочнее. Потому что именно я — владелец Святого Копья, копья, которым германский центурион Лонгинус пронзил сердце нашего распятого Спасителя. Кто держит это копье, тот и есть наследник Шарлеманя, по праву большему, чем право крови. Я обрел это копье в битве с язычниками и снова вернул в христианский мир.

Бруно почтительно поцеловал копье и с нежностью поставил его рядом с собой. Телохранители, насторожившиеся на своих постах, расслабились и слегка улыбнулись друг другу.

Басилевс задумчиво кивнул. Он узнал две вещи: во-первых, этот странный выходец с франкских окраин верит в собственные басни, а во-вторых, все, что о нем рассказывали, оказалось правдой. Такому человеку не нужны телохранители, он и сам может за себя постоять. Как это похоже на франков, выбрать своим королем самого сильного в поединках, не стратега, а просто воина. Впрочем, этот может оказаться и стратегом тоже.