— У вас останется по крайней мере один верный друг. О! Я не попрошу вас о дурном. Я даже не стану пытаться изгладить воспоминание о короле из вашей памяти. Мне достаточно одной дружбы.
— Дорогой Гио, прости меня, но я могу любить только его.
— Короля не станет, и я оставлю свою должность оруженосца. Если вы захотите, мы вернемся во Францию, в Молеон. Я стану воином из охраны поместья и буду желать только одного: служить вам и быть рядом с вами. А если вы предпочтете остаться в Святых Местах, и я останусь подле вас. Куда бы вы ни направились, я последую за вами из любви к королю.
— Пойдешь ли ты туда, где я скоро окажусь?
— Вы должны жить!
— А кто говорит о смерти?
— Церковь запрещает пресекать свою жизнь.
— О, разуверься, я слишком тороплюсь в рай, где он будет ждать меня, чтобы подвергаться проклятию. Ибо единственное мое упование — воссоединиться с ним… Гио, я устала, это правда. Я жажду покоя.
По обычаю Бодуэн три раза ударил во врата Аскалоне перчаткой, надетой на беспалую руку. Они оставались закрытыми. Горожане высыпали на стены, превозмогая в себе желание открыть ворота, противоречащее их клятве перед графом Ги. Лузиньян не отвечал на призывы, но насмерть перетрусивший из-за своей же непокорности, не осмеливался показаться на глаза. Покориться же ему не позволяла предательница Сибилла. Никто не знал, о чем толковали между собой супруги в этих обстоятельствах, в какой грязи был вывалян несчастный Лузиньян, какими издевательскими и злобными речами они обменялись. Так или иначе, город со своими окаменевшими жителями по стенам, со своими неуверенными, не знавшими, что делать, солдатами оставался закрытым. Король, пощадив его и избавив от позора осады, протрубил отход к Яффе, другому фьефу Лузиньяна. Здесь же город не просто сдался нам, но его войско и жители вышли навстречу торжественной процессией и с почестями передали его ключи. Так Яффа перешла во владение Бодуэну, и он назначил там королевского наместника. Лишенный главного своего владения, отрезанный от мира в Аскалоне, среди враждебного народа и ненадежных вассалов, Лузиньян с этих пор не мог нанести ощутимого вреда. И все-таки король решил покончить с ним. В Сен-Жан-д'Акре он созвал парламент, чтобы возвестить на нем о низложении Ги и подтвердить правление Триполи. Патриарх Ираклий, командор тамплиеров Арно де Торрож, а также и Роже де Мулен, Великий Магистр госпитальеров, высказались в поддержку Ги. Они припали к стопам короля и умоляли его позволить Ги возместить причиненный ущерб. Он отказал. Рассерженные ходатаи оставили парламент. А между тем Бодуэн решил послать их на Запад, чтобы снова просить о немедленной помощи короля Франции Филиппа Августа, английского монарха Генриха Плантагенета, императора Фридриха Барбароссу и папу Луция III. Только этот грандиозный крестовый поход величайших монархов мира мог бы сокрушить Саладина и обеспечить выживание королевства. Он мог бы стать и поводом для примирения этих могущественных венценосных соперников. Покинув зал, согласившиеся на эту срочную миссию Ираклий, Торрож и де Мулен отложили ее тем самым на неопределенное время, чтобы досадить и помешать королю.
Немного погодя, осознав, что ни мольбой, ни молитвой он не добьется снисхождения от прокаженного, граф Яффский решил отомстить ему. И он это сделал по-своему, то есть подло и низко, может быть, по наущению Сибиллы. Зная, сколь дорог королю мир с Саладином, они попытались уязвить его именно с этой стороны. С согласия короля, получавшего известную дорожную пошлину, аравийские бедуины пасли свои стада вблизи замка Дарун. Будучи уверенными в своей безопасности, они не предпринимали никаких мер предосторожности. Арабы всегда верили в честность и прямоту Бодуэна. Лузиньян напал на них со своими рыцарями, которые убили многих пастухов и забрали все, что только могли найти.
Это ужасающее преступление, эта роковая ошибка — в том затруднительном положении, в коем мы пребывали, — удвоила гнев короля и окончательно упрочила статус графа Триполитанского. Бодуэн же лишился последних телесных сил; конец его был омрачен:
— Увы, — говорил он, — это был не просто нелепый хвастун, которому прощают все из-за его глупости! Он — враг пострашнее Саладина, ибо не признает никаких доводов, даже во имя тревоги о собственном будущем.
По вине патриарха и командоров парламент Сен-Жан-д'Акра не завершил своих дел. Король же впал в медленную агонию, с каждым днем разлагаясь все больше и больше, но сохраняя при том полное сознание и любовь к Святой Земле. Он созвал своих баронов на последний совет, прошедший у изголовья его одра. Над его изменившимся уже до неузнаваемости лицом и мертвыми глазами сверкала корона Иерусалима, которую он пожелал надеть, чтобы придать возможно большую торжественность собранию. Терзаясь, он поведал об ошибках и преступлениях Лузиньяна и сказал, что не может оставить после себя ни капли власти, ни даже слабой на нее надежды этому разорителю королевства. Сказал он также, что настало время отвести маленького Бодуине, его племянника, ко Гробу Господню и там короновать его, чтобы впредь никто не зарился на корону и не оспаривал бы его суверенных прав. Все одобрили это; он же продолжал:
— Как тяжко лишать прав своих ближайших родственников, разглашать их бесчестье! Я требую вашей клятвы в полном послушании Раймону Триполитанскому на время малолетства Бодуине.
Единодушно, в один голос, они поклялись в том. Кто посмел бы возражать, чье сердце не сжалось бы от жалости и не забилось бы от восторга при виде этого расстающегося с жизнью венценосца? Один из них — родственник Ибеленов, старый сеньор со страшным шрамом, рассекавшим лицо его пополам, — осмелился попросить:
— Прекрасный государь, досточтимый и уважаемый король наш, позвольте вашему старейшему вассалу сказать то, о чем думаем все мы здесь.
— Говорите смело, прошу вас.
— Если Бодуине перейдет в мир иной преждевременно, не дожив до совершеннолетия, кто будет править нами?
— Вот мудрое предвидение и вопрос, отнюдь не преждевременный и достойный спрашивающего. Однако я содрогаюсь при мысли о том, против чего придется тогда воевать и на что решаться, сеньоры!
— На устранение вашей сестры Сибиллы, из-за Ги! — воскликнуло несколько голосов.
Было решено, что в случае смерти ребенка в течение десяти лет регент Триполитанский сохраняет свои полномочия, вплоть до того, как папа, германский император, короли Англии и Франции сообща не назначат наследника Иерусалима. Тогда Триполи сказал:
— В таком случае я не могу взять на себя охрану Бодуине, ведь если он умрет, меня обвиняет в содействии тому ради продления собственной власти.
Но король уже изнемог от этих переговоров. Спешно сговорились доверить ребенка Жослену де Куртенэ, сенешалю, дабы оградить от подозрений Триполи. И никто, даже некогда столь проницательный прокаженный король с внезапно померкшим рассудком, не предчувствовал тогда, к чему это приведет очень скоро, через каких-нибудь несколько месяцев.
Однако король превозмог слабость и утвердил распоряжения по поводу коронации Бодуине. Он озаботился маленьким ростом принца и сказал:
— Негоже, чтобы бароны заслоняли собой нового короля. Балиан д'Ибелен, с вашим прекрасным ростом, именно вы понесете мальчика на руках, чтобы собравшийся народ хорошенько рассмотрел его.
И в точности так, ла руках Балиана, маленький Бодуэн V был внесен в храм Гроба Господня среди волнующейся толпы, умилявшейся этому королю-младенцу и воздававшей почести Раймону Триполитанскому. Прокаженный потребовал, чтобы его помазали и причастили, потом передал свою корону Господу, а затем возглавил традиционное пиршество баронов. Следуя тому же обычаю, знатнейшие из горожан должны были прислуживать новому королю за столом. Все выполнялось по его воле, и важно было придать законность церемонии. После еды бароны снова приветствовали Бодуэна IV. Сам он отказался от посещения Бодуэна V из-за боязни заразить его. Услышав всхлипывания среди присутствующих, он сказал:
