Литмир - Электронная Библиотека

По коридору проходила медсестра, и я попыталась задать вопрос:

— Та девушка, у которой волосы и которая без сознания, что с ней произошло?

— А, эта? Она упала в огонь, она очень плоха, скоро умрет.

В этом диагнозе не было ни капли сострадания. Только констатация. Но меня не обманули слова «она упала в огонь».

Другая девушка слегка шевельнулась. Я подошла к ней и стала рядом, не говоря ни слова. Я смотрела и пыталась понять, я слышала шум в коридоре, надеясь, что кто‑нибудь зайдет сюда, кого можно будет расспросить. Но сестры проходили мимо очень быстро, они абсолютно не занимались этими двумя девушками. Наверняка можно было сказать, что им не оказывалось никакой помощи. Может быть, что‑то для них и делали, но я не заметила ничего. Никто ко мне не подходил, никто ничего не спрашивал. А ведь я иностранка, одетая по‑западному, правда, ношу полностью закрытую одежду из уважения к традициям страны, в которой работаю. Это необходимо, чтобы быть всюду принятой. По крайней мере, меня могли бы спросить, что я тут делаю, но меня просто игнорировали.

Через какое‑то время я склонилась над той, которая, как мне казалось, могла меня услышать, но я не знала, как к ней прикоснуться. Под простыней мне не было видно, где у нее ожоги. Я только видела, что подбородок ее полностью приклеился к груди. Это был единый спекшийся кусок. Было видно, что уши сгорели и от них мало что осталось. Я провела рукой над ее глазами. Она не реагировала. Я не видела ни ее кистей, ни рук и не осмеливалась приподнять простыню. Я даже не знала, что мне предпринять. И, тем не менее, мне надо, чтобы она узнала о моем присутствии. Она умирала, и мне хотелось, чтобы она почувствовала мое присутствие, ощутила человеческий контакт.

Ее ноги под простыней были полусогнуты, коленями кверху, как обычно женщины сидят по‑восточному, только она находилась в горизонтальном положении. Я положила руку ей на колено, и она открыла глаза. «Как тебя зовут?» Она не ответила. «Послушай, я тебе помогу. Я вернусь и помогу тебе». — «Айуа».

По‑арабски «да», и все. Она снова прикрыла глаза. Я даже не знала, видела ли она меня.

Это была моя первая встреча с Суад.

Я вышла оттуда потрясенная. Я обязательно что‑то сделаю, это, несомненно! Все, что я предпринимала до этого, начиналось с властного призыва. Мне рассказывали о какой‑нибудь беде, и я шла туда, зная, что должна обязательно помочь. Я не знала, как именно, но я обязательно что‑нибудь придумаю.

Я вернулась к своей знакомой, чтобы кое‑что уточнить, если так можно выразиться, о случае с этой девушкой.

«Ребенок, которого она родила, по приказу полиции отдан в социальную службу. Ты ничего не сможешь сделать. Она молода, никто не будет тебе помогать в госпитале. Жаклин, поверь мне, ты не сможешь ничего сделать». — «Хорошо, посмотрим».

На следующий день я вернулась в госпиталь. Девушка все еще была в полубессознательном состоянии, а ее соседка по палате все так же в коме. И зловоние в их палате становилось невыносимым. Я не знала, какова была площадь ожогов, но никто их не дезинфицировал. Еще через день вторая кровать оказалась пустой. Девушка, находившаяся в коме, умерла прошедшей ночью. Я смотрела на эту пустую, но до сих пор не вымытую кровать с чувством глубокой вины. Всегда очень печально, когда ты бессильна что‑либо сделать. И я сказала себе: «А теперь надо заниматься другой». Но она была в полубессознательном состоянии, часто бредила, и я не понимала ничего из того, что она пыталась мне ответить.

И вот тут вдруг произошло то, что можно назвать чудом. Чудо явилось в образе молодого палестинского врача, которого я видела здесь впервые. Директор госпиталя сказал мне: «Оставьте, она все равно умрет». Я спросила у молодого врача его мнение по этому поводу:

— Что вы об этом думаете? Почему ей до сих пор не очистили лицо?

— Мы пытались почистить, как могли, но это нелегко. Такие случаи для нас очень трудны, из‑за местных обычаев… вы понимаете…

— Но вы верите, что ее можно спасти?

— Если она до сих пор не умерла, возможно, что шанс есть. Но будьте очень осторожны с подобными историями, очень осторожны.

В последующие дни я увидела, что лицо стало немного чище, тут и там виднелись следы меркурохрома (бактерицидное вещество). Молодой врач, должно быть, дал указания медсестре, которая кое‑что сделала, но без особенного рвения. Суад рассказала мне потом, что ее взяли за волосы, чтобы ополоснуть в ванне, и что с ней так обращались, потому что никто не хотел к ней прикасаться. Я, конечно, ни в коем случае не стала вмешиваться, чтобы не осложнить свои взаимоотношения с этим госпиталем. Я пошла к молодому арабскому доктору, до которого, как мне казалось, было легче достучаться.

— Я работаю с гуманитарной организацией и могу что‑то сделать для этой девушки, поэтому мне хотелось бы узнать, существует ли у нее надежда на жизнь.

— Что касается меня, то я думаю, что да. Можно было бы попытаться что‑то сделать, но сомневаюсь, что это возможно в нашем госпитале.

— Тогда, может быть, попытаться перевезти ее в другой госпиталь?

— Да, но у нее семья, родители, она несовершеннолетняя, мы не можем вмешиваться. Родители знают, что она здесь. Мать уже приходила, впрочем, с тех пор посещения ей запрещены… Это совершенно особенный случай, поверьте мне.

— Послушайте, доктор. Я со своей стороны хотела бы что‑то сделать. Я не знаю, что это за запреты, но если вы считаете, что существует хоть какая‑то надежда выжить, даже самая ничтожная, я не могу оставить ее умирать.

Тогда доктор посмотрел на меня, слегка удивленный моей настойчивостью. Наверняка он думал, что я не представляю никакого веса… одна из этих «гуманитариев», ничего не знающих о его стране. Я бы дала ему лет тридцать, и он казался мне весьма симпатичным: высокий, стройный, с черными волосами и хорошо говорил по‑английски. Он был совсем не похож на своих собратьев, обычно игнорирующих просьбы западных иностранцев.

— Если я смогу вам помочь, то обязательно помогу.

Отлично. На следующий день он уже охотно говорил со мной о состоянии пациентки. Поскольку он учился в Англии и был достаточно образованным, наши отношения складывались легко. Я пошла немного дальше в своих расспросах об участи Суад и поняла, что на самом деле ей не оказывалось никакой помощи.

— Она несовершеннолетняя, мы не имеем абсолютно никакого права прикасаться к ней без разрешения родителей. А для них она умерла, во всяком случае, они ждут только этого.

— А если поместить ее в другой госпиталь, где с ней будут лучше обращаться и оказывать ей помощь, как вы думаете, мне позволят это сделать?

— Нет. Только родители могут разрешить это, но они вам такого разрешения не дадут!

Я отправилась поговорить со своей знакомой об этой моей затее и спросить ее мнение:

— Я хотела бы перевезти ее из этого госпиталя в другое место. Что ты об этом думаешь? Это возможно?

— Если родители хотят, чтобы она умерла, ты ничего не добьешься. Это вопрос чести для них и для всей деревни.

Но я уже влезла в эту историю. Я была намерена заниматься ею до тех пор, пока не найду даже самую маленькую лазейку для положительного решения. В любом случае я собиралась идти до конца.

— Как ты думаешь, может быть, мне съездить в эту деревню?

— Ты слишком рискуешь, отправляясь туда. Послушай меня хорошенько. Ты еще не знаешь, что такое кодекс чести, которым нельзя пренебречь. Они хотят, чтобы она умерла, — в противном случае их честь не будет восстановлена, и семью вышвырнут из деревни. Они должны будут уйти обесчещенными, ты понимаешь? Ты, конечно, можешь броситься в пасть тигра, однако, по моему мнению, ты подвергнешь себя огромному риску и, в конце концов, не добьешься ничего. Она приговорена. Она находится без лечения слишком долго, с такими ожогами эта несчастная не выживет.

Но маленькая Суад все же приоткрывала глаза, когда я приходила ее навестить. Она слушала меня и отвечала мне, превозмогая невыносимую боль.

24
{"b":"172747","o":1}