Меня охватил панический страх. Я сделал прыжок в сторону и нырнул в этот адский, дьявольский хаос трав, пока он не набросился на меня. Я мчался в грохоте ломающейся травы и кустов вереска с одной лишь целью: спасти свою шкуру.

Я двигался, словно в кошмаре. Стебли трав хлестали меня по лицу словно кнутом, а колючий кустарник резал, словно бритвой, но я ничего не чувствовал. Я неистово сосредоточивал все свои умственные и физические возможности на одной цели: выбраться отсюда, из этого дьявольского места, и быть вне досягаемости этого «чего-то», что следовало за мной по пятам.

Мое дыхание участилось, стало прерывистым, и его скачкообразные приступы скорее напоминали рыдания. Ноги слабели, я едва видел, а световые диски плясали перед глазами. Однако я продолжал бежать. За моей спиной это «что-то» властвовало на всем участке. Я мог слышать его рычание, цокот его ног раздавался буквально в нескольких сантиметрах от моих ног. Но самое-то страшное — у меня было безумное впечатление, что я нахожусь в замкнутом круге.

И наконец, в тот самый момент, когда я почувствовал, что через секунду-другую рухну, погружаясь и пересекая последнюю заросль стеблей, я выскочил на залитую ярким солнцем поверхность. Передо мной простирался этот свободный от всякой травы и кустарника участок земли за домом Кэнэвэна, а в глубине виднелась задняя часть его жилища.

Запыхавшись, почти задыхаясь, спотыкаясь, я направился к двери. По какой-то причине (до сих пор объяснить этого не могу) у меня возникла уверенность, что это чудовище ни за что не появится в таком открытом месте. И я даже не повернулся, чтобы в этом удостовериться.

Оказавшись в безопасности внутри дома, я рухнул, изнемогая, в кресло. Постепенно мое дыхание становилось нормальным, но рассудок оставался во власти вихря ужасных видений и страшных догадок.

И тем не менее надо было признать очевидное: Кэнэвэн стал совершенно сумасшедшим. Какой-то страшный удар превратил его в безумное и хищное животное, готовое разрушать все, что встретится на его пути. Вспоминая его глаза, смотревшие на меня с дикостью хищного зверя, я не сомневался: рассудок его не только помутился, он был полностью разрушен. Существовал только единственный выход: смерть.

И несмотря ни на что, Кэнэвэн сохранял еще человеческую оболочку и был моим другом. И сам я не мог вершить правосудие, если вообще это слово подходило сюда.

Не без опасения я вызвал полицию и «скорую помощь».

То, что последовало за всем этим, было каким-то бредом, не считая того, что я оказался буквально под пулеметным обстрелом вопросов, приведших меня к нервной депрессии.

С полдюжины неотесанных, здоровых полицейских прочесывали в течение часа весь этот участок земли вдоль и поперек, не обнаружив в зарослях этой дикой травы следов Кэнэвэна. Они выбрались оттуда с руганью и проклятьями. Они терли глаза и трясли головами. Они были в ярости, с багровыми лицами, сквернословили и… как бы не в своей тарелке. «Мы ничего не видели и не слышали, — жаловались они, — за исключением охотничьей собаки, которая держалась поодаль, стараясь не попадаться на глаза, предостерегая нас время от времени злобным рычанием».

При этом упоминании о рычащей собаке я открыл рот, чтобы высказаться, но сообразил вовремя и не сказал ни слова. Они и так рассматривали меня с подозрительностью, с явным недоверием и, казалось, думали, что я сам недалек от того, чтобы тронуться рассудком.

Мне надо было двадцать раз повторять мой рассказ, и тем не менее удовлетворенности на их лицах я не заметил.

В доме они перевернули все вверх дном, просмотрели разные формуляры, досье и документы Кэнэвэна и дошли даже до того, что сняли обшивку одной из комнат, чтобы и там покопаться.

Выбившись из сил, они пришли к заключению, что Кэнэвэн, страдающий тяжелой болезнью полной потери памяти, чуть позднее после того, как я встретил его в «заднем дворе», будучи во власти болезни, исчез куда-то. Они не проявили ни малейшего доверия к моим высказываниям относительно его внешнего вида и поведения, видя в этом только выражение тенденции скорее болезненной, даже вызывающей подозрение о патологии. После того, как они меня предупредили, что, вероятно, я буду снова подвергнут допросу и что, может статься, они и у меня устроят обыск, довольно неохотно разрешили мне идти домой.

Последующие расследования и поиски не принесли ничего нового, и случай Кэнэвэна классифицировали, как исчезновение человека в приступе полной острой амнезии, то есть потери памяти.

Я не удовлетворился этим, не мог на этом успокоиться и оставаться спокойным.

После полугодовых терпеливых, тщательных, скучных поисков в архивах местной университетской библиотеки я наконец наткнулся на кое-что. Я не осмеливаюсь предложить это ни как объяснение, ни даже как что-то стоящее, а просто как фантастическую гипотезу границ невозможного, и не смею никого просить верить этому.

В один прекрасный день после полудня, когда я уже начал уставать от этой настойчивой работы вездесущего проныры и не приведшей к каким-либо ощутимым результатам, Хранитель Редких Книг разыскал меня в углу, где я работал, и протянул мне торжественно крохотную брошюрку, весьма плохо изданную в Нью-Хэвэне в 1695 году. Фамилии автора не было, ничего, кроме лапидарного заголовка: Смерть ГУДИ ЛАРКИНС, колдуньи.

В ней писали, что несколько лет тому назад некую Гуди Ларкинс, сморщенную старушку, соседи обвинили в том, что она превратила исчезнувшего ребенка в дикую собаку. В ту пору бушевала Салемская история, и Гуди Ларкинс была немедленно приговорена к смерти. Но вместо того, чтобы сжечь, ее отвезли в болотистую местность в самую глубь леса и там семерых собак, которых не кормили в течение двух недель, напустили на нее. Обвинителям казалось, что эта казнь, хотя и привнесет мрачный привкус, станет подлинной поэзией их юридического деяния.

И в то время, когда разъяренные и изголодавшиеся собаки бросались на нее, ее соседи начали отступать и услышали, как она посылала им вслед впечатляющие проклятия:

— Чтобы эта земля, где я умру, стала местом, ведущим прямо в ад! — выкрикивала она. — И пусть те, кто осмелится ступить сюда, станут, как эти животные, до самой смерти!

Тщательное изучение старых карт, документальных кадастров и других муниципальных актов позволили мне установить, что болото, где Гуди Ларкинс была растерзана на куски собаками после того, как она изрекла свои страшные проклятия, находилось как раз в том месте, где нынче расположился зловещий задний двор Кэнэвэна.

Более я ничего не добавлю. Я только один раз вернулся в это проклятое место. Это было печальным осенним, холодным днем. На этом мрачном участке земли разбухшие высокие стебли, ударяясь друг о друга, от леденящего сильного ветра позвякивали. Я не могу сказать, что меня побудило вернуться туда… может быть, остатки верности памяти Кэнэвэна, которого я знал. А может быть, даже движимый какой-то неясной, хрупкой надеждой. Но как только я ступил ногой на это нетронутое пространство позади дома Кэнэвэна, я понял, что неправильно сделал, что пришел сюда.

В то время, как я пристально рассматривал мерцающее нагромождение колючих трав, голых деревьев и стоящего без листвы вереска, у меня появилось впечатление, что за мной тоже кто-то наблюдает. Мне казалось, что какое-то необычное существо, не похожее ни на что естественное, абсолютно зловещее, наблюдало за мной, и, хотя я весь был пронизан страхом, я почувствовал, что во мне появился извращенный, патологический порыв, нездоровое желание ринуться в самую гущу этих шершавых зарослей, таинственных и шумящих. И снова мне показалось, что я вижу, как увеличиваются размеры и перспектива этого необычного пейзажа и постепенно меняются: в конце концов передо мной было безбрежное пространство высоких трав и сгнивших деревьев, тянущееся до горизонта. Что-то все больше и больше подталкивало меня идти туда, затеряться с наслаждением в этих диких травах, кататься и валяться на земле у самых корней этих трав, избавившись от этой неудобной и смешной одежды, бросаться, как-то по-своему рыча, урча, словно дикий, ненасытный волк, в своего рода лес стеблей без удержу и без отдыха еще и еще…