Фельдмаршал умирал. Лейб-медик Виллие, доктор Гуфеланд и русский врач Малахов стояли у постели умирающего и глядели на это большое и грузное тело, когда-то могучее и стройное, теперь бессильно распростертое на широкой немецкой постели. Они говорили между собой по-латыни, но фельдмаршал понимал латынь; его полузакрытый глаз глядел на них строго, чуть насмешливо.

Был девятый час вечера. Единственное окно небольшой комнаты завесили плотной суконной шторой. Перед домом настелили солому, чтобы звон подков и стук колес не тревожили умирающего. На улице стояла молчаливая, неубывающая толпа – жители Банцлау, маленького городка в Силезии, которому суждено было стать местом кончины Кутузова.

Великий человек умирал. Доктор Гуфеланд, врач-чудодей, посланный прусским королем, в изумлении смотрел на утонувшую в подушках, изуродованную старыми, давно зажившими ранами голову. Он разглядел след первой жестокой раны, – тридцать девять лет назад турецкая пуля пробила левый висок Кутузова и вышла у правого глаза. Какую же силу, какое здоровье дала природа этому человеку!

Гуфеланд наклонился и рассмотрел другой, более поздний шрам. Здесь пуля вошла в щеку и вышла через затылок. Она прошла мимо височных костей, мимо глазных мышц и чудом миновала мозг.

Два раза прострелили эту большую голову, и два раза смерть щадила этого человека.

Доктор Гуфеланд взглянул на Виллие.

– Судьба берегла его для необыкновенного, – чуть слышно произнес Виллие. То были слова известнейшего врача екатерининского времени, гоф-хирурга Массо.

Необыкновенное свершилось, – Наполеон бежал из России, победоносные русские войска прошли от Оки до Эльбы, – но фельдмаршал умирал.

Знаменитые врачи вынесли свой приговор: нервическая горячка, осложненная паралитическими припадками.

Доктор Малахов, состоявший при фельдмаршале, хотя и был в невысоких чинах, но первый понял, что смерть стоит у порога. После того как у больного отнялась правая рука, он не спал. А прошло с тех пор пять долгих страшных дней и ночей. Малахов и слуга Кутузова Крупенников постоянно находились у постели больного. Вернее сказать, Крупенников сидел не у самой постели, а на табурете за ширмой, смачивая полотенце то ледяной, то горячей водой. Когда же Малахов посылал его к аптекарю, он, неслышно шагая в мягких бархатных сапогах, проходил мимо постели и открывал дверь в соседнюю комнату.

Там стояла мертвая тишина, будто не было ни души. Но комната была полна народу. На стульях, на диванах, на принесенных из комнаты табуретах сидели генералы и офицеры – запросто, без чинов. Два лейб-гренадера стояли в карауле у дверей комнаты.

Кутузов еще жил, но казалось – ветераны несут караул у смертного одра.

Едва слуга переступал порог, к нему обращались все взоры, в них была надежда, искра надежды, но он опускал голову и молча проходил мимо. Иногда чья-нибудь рука брала его за локоть, но тотчас отпускала – в глазах Крупенникова блестели слезы.

В полутемной комнате нижнего этажа его ждал аптекарь.

– Фельдмаршал изволит принять порошки? – спрашивал седовласый аптекарь.

Спустя несколько минут люди, собравшиеся перед домом, уже знали, что фельдмаршал принял порошки. Чуть позже эта весть разносилась по всему городку. Было известно также и другое: фельдмаршал ранее за всю свою долгую жизнь никогда не принимал лекарств.

В доме становилось тесно. Непостижимо быстро узнавал народ о болезни Кутузова. За двадцать верст стояли полки, оттуда приезжали заслуженные офицеры, герои Смоленска и Бородина, соратники по Тарутинскому лагерю, приезжали и совсем молодые люди, которых фельдмаршал знал в лицо и любил за отвагу и живость характера.

Рассказывали о том, как горюют солдаты, прослышав о тяжкой болезни фельдмаршала. Вспоминали о том, когда отчеканили медаль с всевидящим оком в память двенадцатого года; солдаты говорили, будто это око самого Кутузова: «У него, у батюшки, один глаз, да он им более видит, чем другой двумя».

Шепотом повторяли слова фельдмаршала, слышанные офицерами на бивуаках в палатке генерала Лаврова за чаем: «Получил я выговор за то, что командирам гвардейских полков дал бриллиантовые кресты. Говорят, бриллианты принадлежат кабинету его величества, и я нарушаю право… Если по совести разобрать, то теперь каждый, не только старый солдат, но и ратник, столько заслужил, что осыпь их алмазами – они все еще будут недостаточно награждены. Ну да что и говорить, истинная награда не в крестах и алмазах, а в совести нашей… честь не мне, а русскому солдату…» Вскричал: «Ура доброму русскому солдату!» – и фуражку вверх бросил…

– Народ верит фельдмаршалу… – тихо проговорил суворовский ветеран без одного уха и трех пальцев, отрубленных турецким ятаганом. – Ездил я однажды от Михаила Ларионовича в Калугу с его письмом градскому голове. На паперти читали народу письмо фельдмаршала: «Лета мои и любовь к отечеству дают мне право требовать вашей доверенности, силой коей уверяю вас, что город Калуга есть и будет безопасна…» Ахнула вся площадь, точно в Светлое воскресенье, целовались, обнимались и разошлись по домам со спокойной душой.

В Бунцлау были и недруги. Но странная сила исходила от этого, теперь уже умирающего, человека: даже враги и те понимали, что сейчас, в последние часы его жизни, кончается блестящая глава военной истории русского народа, что имя фельдмаршала будет сиять в веках и никто не в силах затемнить его свет…

Удивительно ли, что здесь, вдали от родины, в Силезии, народ встречал его как освободителя и осыпал его цветами?

Из комнаты фельдмаршала вышел его адъютант Монтрезор. Все обступили его. Он был самым молодым среди адъютантов и самым младшим по чину, но все знали, что фельдмаршал любил этого юношу. И он в двадцатый раз, шепотом рассказывал, как десять дней назад – 18 апреля это было – они ехали из Гайнау, где был император Александр, и как в Гайнау жители городка окружили коляску фельдмаршала и венчали его гирляндами цветов, громко называя своим спасителем от ига Наполеона. Фельдмаршал отъехал от Гайнау. Ветер дул холодный, апрельский, а он расстегнул шинель…

– Я осмелился сказать: «Князь, вы простудитесь… разрешите застегнуть вам шинель». – «Не надобно», – отвечает… Едем дальше, он и говорит: «Прикажи, голубчик, остановить карету и подать мне коня. Поеду верхом…»

Все кругом качали головами и укоризненно глядели на Монтрезора, – как он не отсоветовал фельдмаршалу ехать верхом, – хотя все знали, что Михаилу Илларионовичу перечить нельзя, как он скажет, так и сделает.

– …А тут дождь пошел, а после и снег. Доехали до Тилендорфа, фельдмаршал сошел с коня и говорит: «Отдохнем где-нибудь в доме, а там поедем дальше. Хочу к вечеру быть в Дрездене». Я упросил доехать до Бунцлау. Нашли сей дом, майора фон дер Марк… Спал фельдмаршал плохо, проснулся скучный, утром ничего не стал есть.

Каждый старался припомнить, что именно делал, о чем говорил фельдмаршал в последний месяц.

«Итак, наши войска в течение этой зимы перенеслись с берегов Оки к берегам Эльбы… – писал он незадолго до этого на родину. – Все немецкие народы за нас. Даже саксонцы и владетельные князья Германии не в силах остановить этого движения и им остается только следовать ему. Между прочим, примерное поведение нашей армии есть главная причина этого энтузиазма. Какое благонравие солдат!»

Уже больной, получил он известие о взятии крепости Торн Барклаем де Толли, и это было радостной вестью. Огорчился, когда узнал, что командир Белорусского гусарского полка взял в излишестве от жителей и в магазинах продовольствие и фураж, и подписал командиру полка строжайший выговор. Приказал соблюдать экономию в расходовании продовольствия и фуража в походе. Трудился до последних дней…