«Бл…дь!.. – чуть не вскрикнул Дмитрий, так скрутило. – Как же ты достала!..»
Под бл…дью подразумевалась, конечно же боль, с новой силой заявившая о себе. Вообще-то, Дмитрий не любил материться, но время от времени позволял себе это, ибо матерные выражения чудодейственным образом способствовали отпусканию эмоций, после чего в душе восстанавливалось равновесие, она успокаивалась. Порой матерные словечки положительным образом сказывались на каких-либо ситуациях. Вот, например, на днях, возвращался Панкратов домой, соскочил с автобуса, сделал несколько шагов и вдруг поскользнулся на накатанной детишками ледяной дорожке, нежно припорошенной снегом. Если б не воскликнул вполголоса «бл…дь!..» – точно, упал бы. Но как только неприличное словечко выскочило изо рта, равновесие тела тут же восстановилось. Именно это слово заставило мужчину сделать короткое резкое движение руками, этакий нервный взмах дикой утки крыльями, когда беднягу, мирно сидевшую поутру на поверхности озера, вдруг испугал подлый выстрел охотника. Не было бы матерного слова – не последовало бы взмаха руками, и Дмитрий, несомненно, свалился бы. И пускай пожилая женщина, шедшая навстречу, укоризненно покачала головой, швырнув в лицо Панкратова сердитый взгляд, зато голова Дмитрия не ударилась со всего маху об лёд и осталась цела.
Матерился Дмитрий не очень изобретательно, коротко и почти всегда молча. Исключения из последнего правила могли возникнуть при неожиданных ситуациях, вроде описанной выше, или когда Дмитрий находился в одиночестве. Дома или в лесу, во время прогулки. Главное в мате не изобретательность, а эмоциональность, считал Дмитрий и, если случалось материться, – делал это от души.
Зазвонил телефон. Требовательно – значит, звонок начальника: Дмитрий всегда безошибочно определял, когда звонил Григорий Михайлович. Звонок был резким, пронзительным, раздражённым. Даже мерзким. Немного. Хотя никаких отрицательных эмоций по отношению к непосредственному руководителю Дмитрий не испытывал. Напротив, относился к нему с уважением, отдавая дань его организаторским способностям, а также неугасающему с годами стремлению объять необъятное: Григорий Строгов старательно обкладывался научно-технической литературой и пытался почерпнуть из неё максимум – даже то, что имело весьма слабое отношение к его должностным обязанностям. Или вовсе не имело. В общем, Строгов хотел постичь непостижимое, чего до него не пытался сделать ни один из его предшественников. Видимо, они понимали, что это нереально, на то оно и есть – непостижимое. А может, просто были бездельниками.
Так или иначе, но когда звонил начальник, телефон издавал очень неприятные звуки. Почему так получалось, Дмитрий не знал.
– Здравствуйте, Григорий Михайлович!.. – как можно более дружелюбно послал в трубку Дмитрий (в этот день с начальником ещё не виделись).
– Панкратов, ты выяснил всё по поводу технического диагностирования деаэраторов?.. Письмо в САМПРОТМОРД подготовил?..
– Заканчиваю, Григорий Михайлович!.. – бодро ответил Дмитрий, подумав с досадой: «Блин!.. Придётся отложить частную писанину и заняться работой». Впрочем, он тут же устыдился своих мыслей.
– Не затягивай!.. А то пролетим с включением мероприятия в бюджет следующего года.
– Сегодня доделаю!.. – горячо заверил Панкратов. Представил лицо начальника. Важное, с глубокой строгой вертикальной складкой на лбу, заканчивающемся далеко на затылке. Колючие глаза, пронизывающие собеседника насквозь. Хорошо, не насмерть. Густые, чёрные как смоль брови. Брежневские, не меньше!.. Да, с таким не пошутишь. Пообещал ему – сегодня дело будет закончено, значит, так и должно быть.
«Ох, твою мать!..» – чуть не ляпнул Дмитрий в трубку в ответ на очередной приступ боли. Вовремя спохватился. И тут же в трубке раздались гудки.
Панкратов чуть не заплакал. Одновременно от боли и от радости, что разговор с начальником прекратился. Любил он начальника, уважал, но разговаривать с ним было очень неприятно. Такой вот парадокс. Видно, было в душе Григория Михайловича запрятано что-то такое, что коробило окружающих: гримаски неприязни отмечались и на лицах соседей Панкратова по кабинету, когда они разговаривали со Строговым. Даже если беседа была спокойной.
Что касается боли, то мучила она Дмитрия уже давненько. Лет пять, не меньше. Скорее, шесть: появилась вскоре после двадцатитрёхлетия. Панкратов старательно припоминал, как всё начиналось. Сначала начало чуть-чуть побаливать на пять-семь сантиметров выше пупка. А когда боли не было, то чувствовалось неудобство. Постепенно оно становилось всё ощутимее, а вместе с ним усиливалась и ширилась боль, а поразив однажды новые клетки тела, ни за что не желала сдавать своих позиций. Примерно в течение полугода она захватила плацдарм высотой в десять-двенадцать сантиметров и шириной от печени до селезёнки. В периоды обострения боль поднималась выше, и казалось, что болит сердце, горели лёгкие, иногда першило в горле. Поначалу Дмитрий думал, что всё, кранты. Ещё час-полтора и он умрёт. Однако время шло, боль усиливалась, но Дмитрий продолжал жить. Вот только есть стал меньше: приёмы пищи усиливали неудобство в теле, а боль после посещения столовой или собственной кухни становилась намного злее, чем до.
Поначалу Дмитрию приходилось очень тяжело. Из-за нескончаемой свирепой боли ненавидел своё тело, свою жизнь, завидовал окружающим. Люто ненавидел свою боль. Только спустя долгие месяцы Панкратов примирился с ней. Когда её сила устремлялась к бесконечности, Дмитрий прекращал бежать по жизни сломя голову, не обращая внимания на декорации. В это время он останавливался и внимательно всматривался в детали окружающего мира, пытаясь почувствовать его и себя самого в нём. Панкратову всегда, с самого детства нравились дни, когда можно было уединиться и как следует подумать, помечтать, не отвлекаясь на что-то… Боль. Она мешала заниматься какими-либо делами. Предаваться мечтам – тоже. Боль останавливала, заставляла думать о жизни вообще и о своём месте в ней.
Шесть лет мучений. А что доктора?.. Анализы крови, кала, мочи, УЗИ, ФГДС, ирригоскопия, колоноскопия – результаты в норме. «Вы здоровы!..» – неоднократно за эти годы было заявлено Дмитрию врачами. Ну, а поскольку здоров, значит, лечение не требуется. А боль… Странная она у вас какая-то, Панкратов. Беспричинная. Будем надеяться, что раз появилась без повода, то так же и пройдёт – сама по себе. И Дмитрий надеялся. Первые три-четыре года. А потом перестал. Надоело лазать по стенам во время приступов, надоело мечтать о том, что вернётся былое здоровье. Захотелось быть здоровым прямо сейчас. И Дмитрий начал приучать себя к боли. К тому, что она – явление не временное, а навсегда. И жить с ней Дмитрию до конца жизни. А раз так, то эта боль должна доставлять удовольствие, а не страдания…
Маша Соколова шумно вздохнула. Панкратов невольно покосился на нарушительницу тишины: наверное, дошла до какого-то душещипательного места. Соколова предпочитала сентиментальные романы. Её сердце жаждало любви. Маша бросила на Дмитрия ответный взгляд: её большие доверчивые, грустные глаза были подёрнуты поволокой. Соколова поправила пышную русую чёлку, переложила толстую косу на другое плечо и углубилась в чтение. Книга занимала Машу больше, чем Панкратов. И даже больше, чем все сослуживцы. Роман содержал нечто несоизмеримо более ценное, чем требовалось Соколовой от жизни…
Так вот, боль. Благодаря ей Дмитрий каждый день припоминал не только важнейшие события своей жизни, но и такие мелочи, о которых давным-давно забыл!.. Как, будучи семилетним мальчонкой, перочинным ножиком порезал палец; как девочке из параллельного класса крепко наступил на ногу и пошёл дальше, не извинившись, не успокоив её, как в пятилетнем возрасте во время прогулки на территории детского сада вляпался в дерьмо какого-то засранца, не нашедшего для отправления нужды более подходящего места. Потом около часа Митя сосновой палочкой выскребал какашки из подошвы сандаля … Всякая ерунда всплывала в памяти, Дмитрий диву давался, созерцая эпизоды своего прошлого!.. «Да, забыть что-то из моей жизни навсегда – мне не суждено», – шутил парень.
