Перед вокзалом кто-то гулко скомандовал, и президентский кортеж вылетел на площадь 18 Июня. Вон они свернули к вокзалу. Полиция навытяжку, честь отдает. Толпа глядит, распялив глаза, на черные лощеные лимузины. Он посмотрел на крыши: ну вот, молодцы ребята. Вниз и глазом не косят, скрючились и глаз не спускают с крыш и окон напротив; чуть что, они тут как тут.

Лебель дошел до западного конца улицы Ренн. Паренек из КРС стоял, властно расставив ноги, у барьера от номера 132. Он показал удостоверение, парень вытянулся.

— Проходил здесь кто-нибудь?

— Никак нет.

— Давно стоишь?

— С двенадцати, сударь, как закрыли проход.

— И никто-никто за цепь не проходил?

— Никак нет, сударь. Хотя… прошел один калека-старичок, больной совсем, он там живет.

— Что за калека?

— Да что, сударь, старик. Еле на ногах держался. Все я у него проверил — и удостоверение, и инвалидную карточку. Адрес — улица Ренн, 154. Как было его не пропустить, сударь, еле, говорю, с ног не падает, ну совсем больной. И то сказать — как он в своей шинели вообще не умер. Совсем, видать, обалделый.

— В шинели?

— Ну. В длинной, знаете, шинели старого образца. В такой-то шинели да в такую жару.

— С ног падает?

— Я же говорю, жара, а он в шинели!

— Я не про то. Он что, покалеченный?

— Одна нога, сударь, другой нет. Ковыляет, знаете, с костылем.

С площади послышался звонкий трубный глас: «Allons, enfants de la patrie, ie jour de gloire est arrive…» [83]В толпе подхватили знакомый запев Марсельезы.

— С костылем? — Лебель едва узнал свой далекий голос. Постовой участливо поглядел на него.

— Ну. С костылем, а как же ему иначе. С алюминиевым костылем…

Лебель помчался по улице, крикнув парню, чтобы он не отставал.

На солнечной площади все выстроились угол к углу. Машины стояли одна за другой вдоль вокзального фасада. А напротив машин, у ограды, замерли в строю десять ветеранов, которым глава государства должен был сам навесить медали. Справа подровнялись чиновники и дипломаты в костюмах маренго, там и сям расцвеченных розетками орденов Почетного легиона.

Слева стеснились сверкающие каски и красные плюмажи республиканских гвардейцев; оркестр стоял немного впереди почетного караула.

Возле одного из лимузинов сгрудились чиновники и дворцовая челядь. Оркестр продолжал Марсельезу.

Шакал поднял винтовку и сощурился, оглядывая привокзальный дворик. Он взял на прицел ближнего ветерана, которому награда причиталась первому. Толстенький, невысокий, вытянулся в струнку. Прекрасно просматривалась его голова. Еще несколько минут — и примерно на фут выше в прицеле появится другая голова — горделивый профиль и кепи цвета хаки с двумя золотыми звездами.

«Marchons, marchons, qu'un sang impur…» Трам-бам-ба-ба-ба-бам. Замерли последние звуки государственного гимна, и воцарилась тишина. Послышалась зычная команда: «Внимание! НА-КРАУЛ!» Раз-два-три — и руки в белых перчатках перехватили карабины, щелкнули каблуки. Толпа возле машины расступилась надвое. Выделилась высокая фигура, твердо шествующая к строю ветеранов. За пятьдесят метров от них свита остановилась: рядом с де Голлем пошел министр по делам фронтовиков, который должен был представить одного за другим ветеранов президенту, и чиновник, который нес на бархатной подушке десять медалей и десять цветных ленточек. Эти двое и де Голль — и все.

— Здесь, что ли?

Лебель, вконец запыхавшись, остановился у подъезда.

— Да вроде здесь, сударь. Ну да, второе от площади. Сюда он зашел.

Коротышка-сыщик бросился в подъезд, и Вальреми последовал за ним — слава тебе, господи, от жары отдохнешь. Тем более что и начальство, стоя навытяжку у ограждения, начало не по-хорошему коситься на их беготню. Ну ладно: он в случае чего скажет, что гонялся за этим, будто бы полицейским комиссаром.

Тот, между прочим, ломился в квартиру консьержки.

— Где консьержка? — кричал он.

— Вот уж не знаю, сударь.

И не успел он рот разинуть, как тот, коротышка, локтем вышиб матовое стекло, сунул руку внутрь и отпер дверь.

— За мной! — приказал он и ринулся в чужую квартиру.

Да уж конечно, за тобой, подумал Вальреми, следуя за ним. Ты, братец, свихнулся, кто тебя знает, чего натворишь.

А сыщик был уже у двери буфетной. Заглянув ему через плечо, Вальреми увидел консьержку, связанную и все еще бесчувственную.

— Ну и ну! — Он вдруг сообразил, что этот коротышка-то — не шутник. Он и правда сыщик, они правда бегут за преступником. Вот и пожалуйста, мечтал и получил, только лучше бы этого не было, а он был бы обратно в казарме.

— На верхний этаж! — заорал коротышка и припустился по лестнице прытко на диво; Вальреми поспешал за ним с автоматом наготове.

Между тем президент Франции остановился возле первого в шеренге ветерана и преклонил слух к речи министра: тот поведал о воинских подвигах девятнадцатилетней давности. Когда министр закончил, президент кивнул ветерану, повернулся к чиновнику с подушкой и взял первую медаль. Оркестр отнюдь не в полную силу заиграл что-то вроде «Маржолены», и долговязый генерал нацепил медаль на выпяченную грудь пожилого героя. Потом он отступил назад и взял под козырек.

На высоте седьмого этажа, в ста тридцати метрах от происходящего, Шакал, сощурясь, выровнял прицел. Лицо было отлично видно: затененный козырьком лоб, гордо выпученные глаза, здоровенный носище. Вот и рука опустилась от козырька, висок поймался на скрещенье нитей… Шакал мягко, плавно спустил курок.

Не веря глазам своим, он глядел на привокзальную площадь. В ту малую долю секунды, когда пуля вылетала из ствола, президент Франции вдруг резко опустил горделиво закинутую голову. В недоумении смотрел убийца, как он расцеловал ветерана в обе щеки. Ритуал обычный для Франции и некоторых других стран, но англосаксам непонятный.

Словом, президент не вовремя нагнулся.

Потом установили, что пуля чиркнула едва-едва поверх головы президента. Слышал он ее смертельный свист или не слышал — это уж и вовсе неизвестно. Виду, во всяком случае, не подал. Министр и чиновник ничего не слышали, а об охране за пятьдесят метров и говорить нечего.

Пуля впилась в размякший от жары термакадам, и страшный разрыв ее никому не повредил. Оркестр по-прежнему играл «Маржолену». Президент окончил целование ветерана, выпрямился и передвинулся к следующему награждаемому.

А Шакал, сжимая в руках винтовку, тихо и яростно выругался. Ни разу в жизни он еще не промазал за сто пятьдесят ярдов по неподвижной цели. Выругался и успокоился: ладно, еще не вечер. Он отвел затвор, выбросив на ковер пустую гильзу, взял второй патрон, сунул его в казенник и задвинул шпенек.

Клод Лебель, хватая ртом воздух, вбежал на седьмой этаж: сердце его, казалось вот-вот выскочит из груди. Окнами на улицу две квартиры. Он посмотрел на одну, на другую дверь, и как раз подбежал паренек из КРС, с автоматом у бедра.

Пока Лебель раздумывал, из-за двери послышался хлопок. Он ткнул туда пальцем.

— Стреляй, — велел он и отступил. Мальчик расставил ноги и разнес замок длинной очередью. Брызнули в разные стороны щепки, осколки, расплющенные пули. Дверь перекосилась и мотнулась внутрь. Вальреми вбежал первым, Лебель — за ним.

Растрепанные седые вихры Вальреми узнал, а больше узнавать было нечего. Обе ноги у мужика в целости, шинель он скинул, винтовку держал в мускулистых молодых руках. И времени ему никакого не дал: вскочил из-за стола, пригнулся и выстрелил от бедра. Выстрел был неслышный, у Вальреми в ушах еще не отзвучала его собственная автоматная очередь. Пуля впилась ему в грудь, разорвалась и разнесла грудную клетку. Больно было невыносимо, боль разрывала; потом боль тоже пропала. Свет померк, словно лето превратилось в зиму. И ударил его в щеку ковер, он уже лежал на ковре. Потом омертвели живот и ноги, грудь и шея. Последнее, что осталось, — соленый вкус во рту, морской вкус, вроде как на берегу в Кермадеке после купанья, еще одноногая чайка сидела на столбе. И обрушилась вечная темнота.