— По-моему, все это — брехня Камелькранца. Ты видел, как подняли головы поляки после налета на Грюнберг? Вот он и хочет запугать пленных, чтобы у них не оставалось никакой надежды.

— Я тоже так думаю, — ответил я.

Когда после работы мы подходили к замку Фогелей, нас оглушила музыка, вырвавшаяся из репродуктора. На крыльце приплясывал Карл и бестолково орал:

— Ура, русским капут! Ура! Русским капут!

Во двор вышла сама баронесса и объявила:

— Я должна сообщить вам приятную новость. Наши доблестные армии разгромили русских. Теперь им уже конец. Шлюсс! Шлюсс![104] Я думаю, это не всем понравится, — добавила фрау, пошевелив язычком и взглянув в нашу сторону. — Но надо смириться! Сам бог послал человечеству фюрера, чтобы сокрушить большевиков и установить на земле новый порядок.

В это время музыка прекратилась и диктор пролаял:

— Ахтунг, ахтунг![105] Слушайте экстренное сообщение из ставки фюрера. Наступление на русском фронте продолжается. Немецкие танки, сломив сопротивление русских, мчатся на восток. Потери русских настолько велики, что генерал Гудериан сказал: «Все! Русские больше не оправятся. Путь на Москву открыт!»

Гробовое молчание царило среди поляков. Увидев страдальческие лица, я отвернулся, боясь встретиться с грустными взглядами. Из открытого окна кухни на меня пристально смотрела Луиза. Баронесса махнула ей рукой, и девчонка появилась во дворе с корзиной, доверху наполненной нарезанным хлебом. Потом она принесла два больших судка с супом и кашей. Такого изобилия пищи нам еще не приходилось видеть у Фогелей.

— Сегодня, — возвестила баронесса, — по случаю победы доблестных германских войск я даю вам праздничный обед. Прошу к столу!

Как ни были мы голодны и как ни соблазнительно выглядели настоящий суп с макаронами и гречневая каша, которых нам не приходилось есть уже несколько недель, после такого объявления Птички пища не лезла в горло. Я отодвинул тарелку. Левка и Димка — тоже. Поляки, глядя на нас, перестали есть.

— Почему никто не ест? — спросила, багровея, баронесса.

Все молчали. Тогда фрау приблизилась ко мне и, взяв со стола миску, выплеснула суп прямо в мое лицо.

Я скорчился от оскорбления и ожога. Мне казалось, что все мое лицо обварено и с него сползают клочья кожи. Но это были всего лишь вареные макароны.

— Как вы смеете?

Рядом с помещицей возникло взбешенное лицо Владека Копецкого, того самого, что ухаживал за Груней.

— Вы издеваться над мальчиком решили? — громко кричал Владек, переводя глаза с баронессы на Камелькранца, и, схватив свою миску с супом, хлестнул супом в лицо помещице. Немка взвыла, прижав ладони к своей заляпанной макаронами прическе, бросилась бежать в дом. Верблюжий Венок тоже затрюкал, но споткнулся, а в зад ему и спину баронессы летели комья каши. Из репродуктора слышался голос диктора:

— В последнюю минуту нам сообщили, что наступление успешно…

— Заткнись! — с ненавистью проворчал Левка и бросил в репродуктор камнем. Диктор поперхнулся и смолк.

— По хатам! — насмешливо скомандовал Юзеф и уже серьезно добавил: — Давайте спокойно отправимся спать, пока они не вызвали гестапо.

Скоро во дворе все стихло. Ни Камелькранц, ни Птичка не выходили из замка. Мы открыли дверь, и я вышел во двор.

«Интересно, где теперь Груня?» — подумал вдруг я, вспомнив, что не видел девушку во время ужина. Подошел к открытой двери женской каморки, позвал:

— Груня, Груня!

Из темноты появилась Грунина подруга Юлия. Торопливо шепнула, что Груню она видела еще до ужина во время дойки коров и очень боится за нее, так как все последние дни девушка ходила невеселая и расстроенная. Мне тоже казалось подозрительным долгое отсутствие Груни, и я отправился ее искать. Побывал во всех закутках, поднялся на галерею, которая тянулась вдоль всего сарая, и входил в каждую открытую дверь. В одном помещении мне почудилось, что в темноте кто-то стоит.

— Груня! — окликнул я.

Белая фигура медленно повернулась. Я шагнул в дверь и отпрянул. Против меня стояла Груня, но… ноги ее не касались пола.

— Сюда! — крикнул я. — Груня… Здесь!

— Повесилась? — ужаснулись девушки.

Втроем мы вытащили из петли уже остывшее, холодное тело и хотели спускать вниз, когда меня кто-то оттолкнул и сильными руками, как перышко, подхватил Груню. Это был Владек Копецкий. Он положил тело на асфальт против дверей женской каморки. Здесь уже столпились все пленные. Кто-то принес факел, и при его свете я увидел картину, которая и до сих пор стоит перед моими глазами…

Подруги прикрыли Грунино лицо белым платком; при неровном огне факела казалось, что платок шевелится от дыхания девушки. У ее ног сидел Владек. В руках он комкал листок бумаги, который нашли на груди покойницы. Увидев меня, Копецкий протянул листок. На нем торопливым расползающимся почерком было написано:

Когда я перевел содержание записки, Копецкий обхватил голову руками и так сидел, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Перестань, Владек! — грустно сказал Юзеф. — Теперь уж ничего не поделаешь.

— Я его убью! — вскочил Владек. — Все равно убью!

У меня перехватило дыхание. Я тогда еще не мог понять всего, что произошло, и только смотрел на Владека и думал, как — ему тяжело, если он клянется убить Камелькранца!

— Нет, — решительно заявил я ребятам, когда Сигизмунд уговорил нас пойти спать. — Надо бежать! Неужели мы только на то и способны, чтобы воевать кашей с хозяевами?

— Давай, Молокоед, составляй маршрут, — откликнулся из темноты Димка. — Ты мастер насчет маршрутов.

— Не смейся, Дубленая Кожа, — серьезно проговорил Левка. — Надо что-то делать.

— А ты знаешь, куда бежать? — приподнялся на локте Димка. — И что ты есть будешь? Как оденешься? Нас в этой одежде поймают на первом же километре!

— Здесь тоже сидеть нечего! — возразил Левка. — Что ж мне голову, что ли, совать в петлю? Как Груня?

В тяжелом раздумье я вышел во двор. Поляки уже разошлись. Небо было чистое и безоблачное. Легко отыскав среди множества звезд Полярную звезду и встав к ней лицом, я определил, где восток.

Из тех сведений по географии, что дали нам в пятом классе, я знал, что если двигаться из Германии все время на восток, можно попасть в Советский Союз. Так что, если даже никого не расспрашивать о дороге, мы, пожалуй, могли бы только по солнцу и Полярной звезде добраться домой. Но как достать продовольствие и одежду, не вызывающую подозрений?

Мне почудилось, что во дворе кто-то всхлипывает. Неужели все еще плачет Владек? Оглянувшись, я заметил человека, сидящего прямо на земле у стены господского дома. Каково же было мое изумление, когда, подойдя, я узнал Луизу. Уронив голову на руки, она рыдала, содрогаясь всем телом.

— Ты о чем? — тихо спросил я по-немецки.

Девчонка вскочила на ноги.

— О чем ты плачешь?

— Груню жалко… — всхлипывая, проговорила она по-русски.

Радостная догадка чуть не заставила меня вскрикнуть:

— Так это ты говорила с нами ночью и подкладывала под пол хлеб?

Луиза кивнула.

— Почему же молчала?

— А как я скажу, если с меня не спускают глаз? А этот паршивец, — с неожиданной ненавистью прошептала она, — следит за мной целыми днями.

— Карл?

Служанка стала говорить о том, как издевается над ней маленький барон. Он рвет ей волосы, вкалывает под кожу иголки, а когда Луиза пробует кричать, хозяйка утешает ее: