— Представляю, каково было Басе в царстве рукотворных чудес.
— Именно. В любви да в холе, как былинка в поле. Королевой она, конечно, таки смотрелась в роскошных платьях, кунтушах да шубках, однако… Попробуй пересадить лесную незабудку или степной василёк в тучную землю да еще на яркое солнце.
— Увяла?
— В полгода сгорела. То ли скоротечная чахотка, то ли, поговаривают, завистники отравили. Люди так всегда полагают, коли смерть нежданная приключится. Спасибо, колдовством не посчитали — охота на ведьм уже перестала быть в моде. Барбару-то одна старая знахарка из последних сил из могилы тянула: Зося не Зося, Беата не Беата, что разницы.
Да, Жигимонт точно каменный стоял, когда его молодую жену в фамильный склеп опускали — на ярус ниже, чем самые тайные подвалы сокровищницы, и в свинцовом гробу с таким окошком. Натянул на себя траурный жупан и кунтуш — и пояс свой драгоценный на черную сторону повернул.
С тем и жил дальше. Жил и помаленьку с глузду съезжал. Там ведь, под землей, сухо, прохладно, тело и без свинцового футляра нетленным остается — вот князь и решил, что Бася его не умерла насовсем и еще ожить может.
А тем временем оказался в Юровичах проездом из Санкт-Петербурга в Париж известный граф Феникс. Не иначе жирный кус почуял.
— Ну как же в хорошей сказочке без Калиостро? Никак.
— Послушай. У Екатерины Второй, той самой, что и с самим Каролем Пане-Коханку зналась, этот шарлатан бывал? Бывал. Напаскудил там? Напаскудил. Через город Смоленск его на курьерских обратно во Францию прогнали? Прогнали.
— Ладно, допустим, поверил я. Что дальше?
— А дальше — подкатывается наш граф к Жигимонту и говорит: «Оживлю я, ваць-пане, любимую супругу вашу, только дорого это будет вам стоить».
А тот, понятное дело, согласен. Без ума же совсем — и что не о сокровищах его, не о дукатах звонких речь, не додумался. Может, сам и попросил того шарлатана итальянско-французского об услуге.
Ну, как уж там дело обернулось, не знаю. В чернокнижии я, натурально, не силен. Договорились, что поднимет граф Басю из гроба — но не телесно, а пока только душу одну. Ибо закаменела плоть. Только, говорит, не думайте, пан Жигимонт, сразу обнимать — целовать ее: растает как сахарная. Погодите самую малость.
Что уж наш молодой вдовец посулил колдуну иноземному — Бог один ведал. Но, я так думаю, знахарка тоже кое-что услыхала, а более того догадалась: потому что улучила кое-как она минуту, подобралась к Жигимонту и говорит:
— Чует мое сердце, кое по нашей ласточке покойной болит, хоть и куда поменее твоего. Вызвать ее душу из рая твой клятый граф вызовет, не стану спорить, да только здесь и оставит. Такую, что навечно будет к замковому камню прикована, если послушаешь его.
Привидение, то есть. Дух бесплотный и неприкаянный. Тень души бессмысленную.
— А с нею и тебя к камню прикует, и замок с его чудесами в полное владение получит, — говорит знахарка далее.
— Не нужен мне замок, — отвечает Жигимонт, — а богатства уж, можно сказать, я графу Фениксу и так пообещал.
— Ну а душа твоя бессмертная тебе нужна ли? — говорит эта то ли Беатриса, то ли Зофья. — Не веришь мне или веришь наполовину — но что тебе стоит меня в мелочи послушаться?
— В какой мелочи? — отвечает молодой князь. А он уж насторожился: не на плохом счету эта старуха была в замке.
— Рукой ты своей женки и впрямь не касайся, — говорит она. — Возьми Близнецов и одним кушаком, персиянским, сам подпояшься, а другой сразу же, как увидишь светлое облачко или иное что, на княгиню похожее, набрось на нее и обверни покрепче вокруг стана. А там посмотришь, что будет.
Ну, в назначенный срок, в полнолуние, отослал князь всю прислугу из стен; а птиц еще раньше кого на волю выпустил, кого подарил.
Вот взошли молодой князь и чародей Феникс на самый верх толстенной стены, и стал граф говорить басурманские слова. У князя один кушак вокруг кунтуша повязан, другой за пазухой спрятан. Бормочет граф свои словеса, курит снадобьями своими чародейскими, дурманными…
И тут луна взошла — большая и вся как дорогое серебряное блюдо. Отразился ее свет в одном из зубцов крепостных, будто в зеркале — и видит князь, что движется навстречу ему светлая тень, обличьем точь-в-точь покойница. И улыбается тихо да легко.
Выхватил тут Жигимонт из-за пазухи пояс с заморскими травками и цветами, набросил на тень и еще закрутил как аркан. А потом притянул к себе серебристую дымку и поцеловал прямо в губы. И вознеслись оба кверху, к луне.
Завизжал тут страшно чародей, рванулся к супругам — ан тут ушла у него из-под ног земля. Вместе с замком и его сокровищами.
Говорят, невредимы они остались, все как есть — только колдун пропал неведомо куда. И сам замок, и брильянты на стенах целы, и оружие бесценное, и дерево, и картины живописные, о которых я не успел много сказать, и даже дорогие книги. А сторожат это богатство двенадцать золотых апостолов, чтобы никто недостойный на них не покусился.
Сверху же только ворота замковые остались, с такой аркой, а на щит с двойным гербом: Радзивилловы трубы, меж двух верхних — агнец со стягом, что он копытцем придерживает, и на стяге косой крест.
Тут увидели те, кому рядом быть случилось, как вышли, обнявшись, из порушенных врат двое: Жигимонт и Барбара. Только не обыкновенные люди они были, а будто два кубка алебастровых, два сосуда из матового хрусталя, светящегося изнутри, и ни былинки под их стопой не пригибалось. Оба в одинаковых мужских поясах, только у нее посреди узора горит ясным пламенем точно такой же ягненок с пасхальной хоругвью, как и на гербе.
И поняли тогда те, кто видел, что оборонил их добрых господ Христос, а с ним и апостолы, и дал им единую плоть на две светлые души.
Но так как не берут в Божий Рай во плоти никого, то бродили супруги круглый год по окрестным лесам и полянам, то цветущим, то заснеженным, но мало кому удавалось их видеть. А от того, что любила Бася дикие цветы, луговые, полевые и лесные, куда более пышных заморских, — так что даже жить без них не умела, — то и на Басином поясе вволю расцвели гвоздики, шиповник, маки, колокольчики и ромашки. Целые их букеты вырастали не из ваз, а из простых лесных пней и коряг, будто весну носила она с собой, куда бы ни пошла.
Говорят, что ходили-бродили супруги, не старея нисколько, лишь половину долгого человеческого века. А как пришло время им помирать, укрылись от людских взоров в укромном месте и крепко обнялись — так крепко, как однажды обнял Жигимонт свою Басю, чтобы душу ее и свою не потерять.
Он вздохнул и замолчал.
— Лихо закручено, — сказал я, — совсем как та золотная пряжа. Ну, почти все твои события подверстаны к концу галантного столетия, кроме истории королевы Барбары и короля Сигизмунда-Августа, которую ты из шестнадцатого века стянул. Однако перетасовал ты эти картинки, будто шулер колоду, да еще Алексеем Николаичем Толстым сверху присыпал. Я так думаю, если начать высчитывать по годам и рисовать схемы… Эй, а у Кароля Радзивилла разве были потомки — при его буйном образе жизни? И он чего — с урожденной Якубович, выходит, породнился? Ну ты даешь, земляк.
— Я ж говорил — не мешай враки сочинять.
— А я и не мешал… Постой. Ты что, хочешь мне внушить, будто те двое в кушаках из раскопа — они и есть?
— Я только говорю, что о разрытой могиле тебе волноваться не стоит. Ладно будет, если вы позовете местного ксендза и за упокой душ помолитесь да кости в освященную землю опустите. Жигимонт с Барбарой ведь в такую и легли когда-то. Или поверх нее. А пояса эти… что ваши главные с собой увезли. Они моим милым детям больше и не нужны, а вам польза. И слава. И память. Вот, кстати, держи: из них — одному тебе. Глядишь, и найдешь себе пригожую белявочку. Да ты погадай на имя, на палец накрути, дипломант этакий!
Уходя, он прилепил к моему рукаву тончайшую извитую нить бледно-золотого оттенка, и я машинально обмотал ее вокруг пальца. Странное дело — длинная по виду волосинка после второго же оборота четко соскальзывала.
