Забегая вперед скажу, что в больнице он, как и Мельников, пробудет около двух лет. После развала Советского Союза Федоренко будет принимать активное участие в обществе «Мемориал» и в жизни Кубанского казачества.

В начале девяностых годов мне пришлось снова встретиться с ним, но уже в Нью-Йорке, когда И. Федоренко посещал казачью общину в Нью-Джерси. В аэропорту им. Д. Ф. Кенеди он сошел с трапа самолета во всех казачьих регалиях, одежде и папахе кубанского казака и сразу возникли неприятности во время прохождения таможенного досмотра. В Америке он пробыл недолго, несколько недель, после этого я потерял связь с ним.

Много лет спустя, просматривая интернет я нашел сообщение, что Иван Г. Федоренко умер. Летом 2007 года в Краснодаре он вышел ночью из своей квартиры прогуляться на улицу, где на него напали хулиганы и избили его до смерти. Ему было 75.

— Знакомься, поэт Валентин Соколов, — представил мне Мельников человека с отёкшим больным лицом, курившего самокрутку. — Наверное его последователь в борьбе с коммунизмом, — с иронией подумал я и был прав.

Соколов походил на развалившийся старый ватный матрас, когда пришёл на посудомойку тяжело с хрипом дыша от приступа астмы и принес кастрюли. Я не знал, что ему наговорил обо мне Леонид, мастер пофантазировать, но Соколов сразу предложил мне:

— Слушай, я почитаю тебе мой стих «Топоры», — прохрипел он мне в лицо.

«Ладно, думаю,» — читай.

Я с поэзией не очень дружил, вспоминая бессонные ночи в школьные годы, когда зубрил всякие песни о соколах и буревестниках. Валентин стал читать и что-то с ним случилось, астма и хрип пропали и ровным голосом он начал:

Я не ожидал услышать подобное и надо было быть полным идиотом, что б не оценить насколько «Топоры» Соколова опасны для рабочего-крестьянского рая.

— Я тебе ещё почитаю, хочешь?

— Выходи почаще, я с удовольствием буду слушать, — ответил я и побежал на кухню принести ему простокваши, которую сам делал из оставшегося молока. Соколов был психически совершенно здоровым человеком, чего нельзя было сказать о его физическом состоянии. В это время в больнице он не получал сильного лечения нейролептиками. До самой выписки, шесть месяцев, я общался с Валентином, угощал его чем-нибудь вкусным, принесённым из кухни, а зная как он любил курить особенно махорку, в свой ларёк я набирал много пачек с ней и передавал ему.

— Они меня теперь никогда не освободят и продержат до самой смерти в сумасшедшем доме, — жаловался Валентин, который двадцать восемь лет из своих пятидесяти одного провел в политических и уголовных лагерях в наказание… за свои стихи.

Пройдет два года. Останется позади Олимпийское лето 1980, смутное время для всех неблагонадёжных элементов социалистического Рая. Проститутки и алкоголики, антисоветчики и сумасшедшие смогут снова вздохнуть на короткое время, выйдя из камер предварительного заключения и из сумасшедших домов, пока после тяжелой летней работы КГБисты, милиция и психиатры сделают себе короткую передышку. К этому времени я буду уже полтора года на свободе. Правильно будет сказать на советской свободе, где мой каждый шаг и каждое слово находились под наблюдением хранителей порядка этой страны. Как и положено «исчадью ада» я снова пробыл несколько недель в сумасшедшем доме и был выпущен на время подышать «свежим воздухом».

Валентин Петрович Соколов был выписан к этому времени из Черняховской спецбольницы и находился в Новошахтинской общего типа. Мои родители твердо решили оформить опекунство на Соколова. Мама отправляла в Новошахтинскую больницу нужные для этого документы, заявление с просьбой забрать Валентина, желанием предоставить ему жильё, но никакого ответа никогда не получила. Валентин писал в письмах, что его врач была бы рада его освободить. Съездив тайком на вокзал за билетом на поезд, мама дала мне свой паспорт, билет и я, выпрыгнув с балкона первого этажа, где мы жили и оставив в неведении странных людей целыми днями сидевших на лавке у подъезда нашего дома, уехал в Новошахтинск.

В Новошахтинск я прибыл под вечер, когда все спешили с работы домой. Начинало темнеть, когда дверь в больнице открыла мне нянечка и узнав, что я приехал за Соколовым пошла докладывать врачам. Через несколько секунд появилась его лечащая врач, средних лет стройная женщина пригласившая меня пройти в отделение. Я шел за ней по освещенному тускло горевшими лампочками коридору.

— Валентин! Валентин! За тобой приехали! — уже кричал какой-то больной.

— Саша! — махал мне рукой человек, стоявший за деревянным барьером. Это был Соколов.

— Я не могу сама выписать Валентина, — называя его уважительно по имени, сказала врач, — это может решить главрач, я думаю, что он ещё у себя в кабинете.

И пока она ему звонила, нам устроили свидание.

С тех пор как я видел его в Черняховске он сильно изменился. Сейчас он выглядел лучше, двигался живее и пропали глубокие мешки под глазами.

— Я приехал за тобой, вот, вещи привёз, — указал я на сумку, — только что решит главрач?