Моё отвращение к бидону с водой было вызвано ещё тем, что кружку облизывали гомосексуалисты и «миньетчики» и невольно полоскали грязные руки разные больные. Умывальники заполняли водой только утром и в течение дня негде было ополоснуть даже руки.

Всё это старшая медсестра Л. Н. Отенко не хотела замечать, её волновали только непротертые плинтусы в палатах и спрятанные бумажки в постелях.

Ночью в отделении хозяйничали мыши, залазившие в постели к больным или в карманы пижам.

Днём больных выгоняли на работу сколачивать деревянные ящики для овощей. Работать заставляли почти всех, даже тех, кого выкручивало от лекарств и тех, кто с высокой температурой терпел боль от сульфазина. Трудоинструктор из местных сельчан, пожилой откормленный на сале мужик, сущий полицай сошедший к нам из фильма про войну по фамилии Данилов Николай Александрович, встречал всех словами:

-Тунеядцы! Привыкли отлёживаться на казённых харчах! Расстрелять бы вас к черту, — и гонял больных в мастерских, как рабов.

Некоторые «тунеядцы» были очень старыми людьми, проработавшими всю жизнь на государство, но тяжело заболев могли находится теперь только здесь. Врач и меня отправила на эту работу, саму по себе не трудную. Сидишь себе в тепле, нормы нет, ну и колоти эти ящики, других больных каждый день гоняют на станцию разгружать для села вагоны с углем, а из женских отделений — в силосные ямы, готовить корм скоту. Сижу я на этой работе, крутит всего, ящик за день сколотить не могу. Прошу своего врача перед выходом на работу на следующий день:

— Алла Николаевна, так тело крутит, что не могу работать, отмените триседил.

— Это тебя не от лекарств крутит. Это у тебя психическое состояние изменилось, а будешь просить отменить триседил, так я тебе ещё дозу прибавлю, — любезно ответила она.

Пришлось выйти на работу. За готовый ящик больному платили 3,6 копейки, это была цена четырёх стаканов газированной воды без сиропа.

— Слушай, Николай Александрович, плати мне хоть двенадцать копеек за каждый, — попросил я инструктора сдав ему к концу рабочего дня недоделанный ящик.

После этого он меня больше на работу не брал. К этому времени я обзавелся друзьями из таких же принудчиков, правда, алкоголиков. Им за нарушение режима не грозило попасть в стены Днепропетровской спецбольницы, чего нельзя было сказать обо мне.

Один из них — бывший офицер ракетных войск, Борис Радионов. Он в армии был контужен, за ненадобностью списали его и в свои тридцать он стал хроническим алкоголиком и частым гостем этой больницы. Вторым был рецидивист Колька Серый, сидевший годами в лагерях, но в свои пятьдесят похожий на непредсказуемого подростка.

Был ещё Юра Щуплый, философствующий алкоголик и ещё один-вор-карманник высшего класса, Микола Вакулюк.

Сдружившись, мы потихоньку начали отстаивать свои права. После пяти вечера, когда большинство работников больницы спешило на электричку, разъезжаясь по домам, власть в отделении переходила в наши руки. Санитары быстро вступали с нами в сговор и выпускали «профессионалов» на работу. Вакулюк, Серый и Радионов спешили на электричку, где пройдя по вагонам через час или два возвращались со «шмелями» (кошельками с деньгами). Санитарам вручали ворованные деньги и они отправлялись в село за самогонкой, закуской, салом, чаем. Всё безоговорочно выполнялось и ночью начинался банкет и гульня. Напивались все и санитары тоже. Я не участвовал в этих пьянках, но и не осуждал своих друзей, потому что понимал, что так мы «привяжем» к себе санитаров и сможем изменить режим в отделении.

Нашу палату, где было шесть принудчиков и четырнадцать бедных калек санитары больше не будили в шесть утра. Когда появлялась медсестра Л. Н. Отенко и начинала орать с пеной у рта, в отделении сразу пропадал свет. Это Боря Радионов выкручивал лампочку в соседней палате и засовывал туда кусок проволоки, делая короткое замыкание. Перепуганная Отенко кое-как выбиралась из кромешной темноты, не зная кого в этом винить. Потом у неё выработался рефлекс и она знала, что если будет орать — погаснет свет.

Санитары дежурили по двое и к ночи почти всегда были пьяными. Разгоняя скуку они цепляли больных, заставляя их брать веники и подметать потолки или делать уборку в помещении посреди ночи, или начинали бить кого-нибудь без всяких причин.

Поступил в отделение худенький тихий парень. Санитар по кличке Прыщ сломал ему просто так руку. Приехали родственники на свидание, увидели руку в гипсе и спрашивают у врача: «Что случилось?» Отвечал им врач, что ваш сын упал и сломал её. Через неделю они увидели вторую руку в гипсе и получили такой же ответ. Родители забрали сына домой. Санитару Прыщу даже не было сделано за это замечание.

После этого случая мы, семь принудчиков, написали жалобу на имя главного врача Гейковской больницы Полякову с описанием всех безобразий, происходивших в этих стенах. Утром мы вручили жалобу завотделения Николаю Петровичу. Он прочитал её, покрутил в руках, подумал и сказал:

— Вы знаете, что я должен вас, как принудчиков, интенсивно лечить, а я пока этого не делал, — и, вернув нам жалобу, пошел продолжать обход.

В эту же ночь два санитара — Володька и краснорожий пьяница Федор избивали восемнадцатилетнего тихого больного Гусева. Вор-карманник Микола Вакулюк пошел ночью в туалет и, услышав приглушенные крики в раздевалке, быстро разбудил нас. Санитары не ожидали нашего появления и оторопели. Перепуганный Гусев стоял с разбитым в кровь лицом рассматривая стены и пол, забрызганные его кровью. На поднятый нами шум прибежала сонная медсестра и стала уговаривать нас ложиться спать и не вызывать в отделение дежурного врача, обещая, что утром сама обо всём доложит.

Утром врачей не интересовало то, что произошло ночью.

На следующую ночь я проснулся от сильного крика.

Кричал больной Казаков, руки и ноги которого были растянуты и привязаны к спинкам кровати. По лицу с разбитых губ и десен текла кровь. Прыщ сидел на нем и наносил ему удары металлической отмычкой. Он сидел ко мне спиной и перепугался до смерти, когда я на него налетел сзади и потащил на соседнюю кровать, чтобы привязать его. Прыщ умолял, чтобы я не делал этого и обещал сам лично вызвать дежурного врача больницы. Многие больные уже проснулись и, находясь в коридоре орали и колотили руками и ногами в дверь, вызывая медсестру. Она потребовала всем разойтись по палатам и прекратить шуметь, обещая, что утром она доложит врачу о случившемся. Николай Петрович вызвал Казакова и, обнаружив на его теле следы сильных побоев, отправил его в городскую больницу на обследование. Вечером его привезли обратно, но Николай Петрович на этот раз тоже постарался не выносить «сор из избы», правда, после этого случая избиения больных санитарами прекратились.

В декабре врач отменила мне все лекарства и выпустила работать грузчиком. Транзисторный приёмник снова был у меня и каждое утро палата просыпалась под гимн Америки. Теперь я на больничном грузовике три раза в неделю ездил в Кривой Рог на базу и сидел в машине вместе с Васей-шофёром и толстым Васей-экспедитором. Слово «база» звучит очень громко, на самом деле это был склад в полуподвале многоэтажки, откуда полная женщина выдавала нам продукты в бидонах и коробках. База располагалась в самом центре города, через дорогу от неё был детский садик, где работала моя мама, а на соседнем доме висела серьёзная вывеска «Областной КГБ».

К жизни на Гейковке я привык и теперь мрак помещения совсем не давил на меня. Меня там ждали друзья, иногда выезжавшие на свои короткие «гастроли» в местной электричке, привозя тонкие «шмели» бедных трудяг, не задумывались о чьих-то слезах, быстро превращая их в горилку. Правда, рецидивист Колька Серый влетел на курс серы, прописанный ему в наказание за приготовление чифира.

— Серов, это тебе не лагерь, там ты был никому не нужен, а здесь я тебя вылечу от употребления этой гадости, — повторяла ему моя врач, отвечая на его просьбы отменить уколы. — Чем я могу тебе помочь? Тебе дадут грелку, чтоб лучше лекарства рассасывались.