Мне бы вещи сейчас, торопясь, собрать

или так, налегке, уйти,

чтоб на скорый поспеть, уходящий в пять

со второго сквозного пути.

Мне курить бы, гадая: придешь —не придешь?

И, в вагон заскочив на ходу,

сочинить тебе сказку про ласковый дождь

в синем царстве, что я найду.

И отправить письмо, нашептав в конверт:

— Я люблю… — без красивых длиннот.

…В проводов телеграфных сложнейшей канве

мерзли птицы, как горстка нот.

Как долго я не был в лесу!

Ведерко с грибами несу

к костру, к очагу золотому.

Плечом задеваю стволы

и слышу от просек: волы

влекутся по лесу пустому.

Мелькнут очертанья арбы.

На предначертанье судьбы

похожа сухая дорога.

Темнеет, и лес поредел,

и небу положен предел

горбатой стеною отрога.

Смуглеет орешника лик.

И света вечернего блик

души в нем навеки не чает.

Нечаянный лист прошуршит

и кратким паденьем внушит,

что осень собой означает.

Над черною грудой ветвей

воссияла звезда.

Срывается снег.

И летят через лес поезда.

Окрестные реки

лежат в перламутровом льду.

Веселый попутчик пророчит

чудес череду.

Дурацкое счастье мое

настигает меня:

февральская ночь

предстает продолжением дня,

жар–птица витает

в пустом привокзальном саду.

Еще не светает,

и воздух похож на слюду.

Душа пребывает в смятенье,

блаженно глуха

к грядущей развязке рассвета

под крик петуха.

Есть только светило

над черною бездной лесов,

обителью сов

и вместилищем всех голосов —

прошедших и будущих…

Есть незнакомый вокзал,

веселый попутчик,

который почти доказал

нехитрую истинность

первопричины добра,

вина раздобыв

на последнюю горсть серебра.

Когда бы не терпкая влага

такого вина,

когда бы звезду золотую

затмила луна,

в событиях ночи моей

недостало б звена —

то легкого звона деревьев,

то снежного льна.

Закрутит поземка

редеющий сумрак полян,

и дым перелесков

несется по белым полям

все дале и дале —

туда, где пустые леса

лишаются веса,

шагнув наконец в небеса.

Рябина горчит.

Приближается время мороза.

Два голоса чистых

доносит река с перевоза.

Блестящая проза

не движется дальше пролога,

где гуси кричат

и дорога к парому полога.

Бездонная влага

струится меж этой и тою

землей берегов,

оглушенных лесной немотою.

Плеснет и отхлынет.

Настил деревянный подхватит.

Словарь распадется:

блестящего вздора не хватит

на целую фразу,

в которой сумеешь осилить

притихшую землю

и косноязычный осинник,

на фоне обрыва

сухие кусты краснотала…

Какая погода

для сумерек года настала!

Какая свобода

под сводами леса слоняться

и к призрачной мысли

о снеге светлейшем склоняться!

Под стенкой сарая дремать,

дожидаясь парома,

и слышать сквозь дрему,

как пахнет сырая солома,

как хмурится небо

и листья с осин облетают

и в воздухе тихом

почти бесконечно витают.

Сентябрь — ив далеком саду дозревают плоды.

Пора вспоминать, что библейский запрет отменен.

Сияет кувшинка во мраке цветущей воды

свечой во блаженном неведенье смены времен.

Герань под окном перешла в золотой сухостой,

пустая веранда готова к приему гостей,

которым грешно ли нагрянуть и стать на постой,

не дав о себе наперед телеграфных вестей.

Вечерним содружеством правит ленивая блажь

вкусивших от древа с лукавым названьем «ранет».

Отпущена мера болгарского перца в гуляш,

в мошну виночерпия — горсть полновесных монет.

Прекрасной лозою увенчан мой друг тамада.

Пространные тосты навеяны соком лозы.

Темна в облаках, надвигается с юга вода

завязку застолья окрасить началом грозы.

Во здравие ночи трубит жестяная труба,

сокрытая в дебрях сырой резеды и плюща,

когда благосклонным перстом указует судьба

сплотиться у лампы и ночь пережить сообща.

Не будем пристрастны к случайному выбору тем,

веселого зелья нацедим в бездонный кувшин;

помянем прошедшее наше, быть может, затем,

что нынешний праздник разлукой навек завершим.

Затем, что отпущено времени только в обрез

и утро едва ли забрезжит в четвертом часу,

и капли воды, просочившись сквозь ветхий навес,

во сне — как топор лесоруба в оглохшем лесу…