В глаза форани ударил солнечный свет. Засады не было. То есть во все те ловушки, которые были ей приготовлены, сначала Таанретом, а потом отцом и Кешо, она уже попалась, и теперь ее, похоже, отпускали по той же причине, по которой выгоняют на улицу, «даруя свободу», престарелых, ни на что не годных рабов. Молодая женщина замедлила шаг, плечи ее опустились, и тут от края первой террасы, обрывавшейся крутой стеной, выходящей прямо на идущую к морскому порту дорогу, донесся нетерпеливый крик:

— Ильяс! Ну наконец-то! Сколько тебя можно дожидаться?!

Она подняла голову и увидела на фоне нестерпимо сиявшего в солнечных лучах моря Нганью, Дадават и еще какого-то незнакомого мужчину. Или нет, знакомого. Третьим был Фанкел — тот самый воин, которого Таанрет звал некогда в бреду и который возглавлял защитников «Мраморного логова», столь удачно отбившихся года полтора назад от отряда подосланных Кешо убийц.

— А мы тебя ждали-ждали и не вытерпели. Даже Усуглас хотел на террасу лезть, насилу его удержали.

Нганья, подбежав к Ильяс, потащила ее к широкому парапету, ограждавшему край императорских садов. Фанкел, скупо улыбнувшись, принялся разматывать веревочную лестницу, убранную, дабы не привлекать внимания проезжающих по дороге в порт и из порта. Дадават, всхлипнув, обняла подругу за талию и замахала рукой мужу, стоящему в некотором отдалении от дороги между двумя крытыми арбами. Запряженные в них ослики старательно объедали выжженную солнцем траву, наряженный в серую хламиду Усуглас был по-прежнему толст, неуклюж и ничуть не похож на оксара. Чувствовал он себя, однако, в непривычном наряде неплохо и так увлекся разговором с голоногим мальчишкой-возницей, что не заметил ни появления на парапете Ильяс, ни подаваемых ему женой знаков.

— О Эрентата Любвеобильная! Усуглас! Неутомимый слон мой, взгляни на меня и вспомни, ради чего мы сюда прибыли! — мгновенно раздражаясь, окликнула его Дадават.

Солнце светило Ильяс в спину, но море сияло и блестело так ослепительно, что глядеть на него было совершенно невозможно. Но и не глядеть было тоже нельзя, ибо море означало свободу. И потому молодая женщина смотрела на него во все глаза, смотрела за себя и за Таанрета, который никогда уже больше не сумеет его увидеть. Дувший с моря бриз тотчас высушивал выступавшие на ее глазах слезы, и она думала о том, что готова вечно любоваться покачивающимися на легкой волне суденышками, которым, казалось, ничего не стоило в любой момент сняться с якоря и унестись под протяжные крики чаек к далеким, неведомым берегам.