Но Иван Павлович увлёкся и заговорил вообще о поколении, к которому принадлежала мама, о поколении, которое теперь пытаются опорочить неблагодарные потомки, о поколении, преданном идеалам, которые нынче утрачиваются. Гости чуть заметно заволновались. И Владимир Антонович при таком уходе в политику отвлёкся от своего горя, стал с любопытством смотреть на маминых сослуживцев — таких старых, таких похожих на неё. Конечно, они одобряли каждое слово Ивана Павловича — но и опасались: можно ли так фрондировать, не страшно ли превращать похороны чуть ли не в демонстрацию? Некоторые даже сделали шаг назад, как бы показывая, что они не согласны с оратором, что они вынуждены присутствовать, но не одобряют, не разделяют…
Следующие выступающие говорили только о маме — о её чуткости, о необычайной пунктуальности, так необходимой при работе с людьми, в особенности с многочисленными бумагами.
Среди старых служащих выделялся Жених — уже сильно пьяный, как всегда. Видно было, что ему не нравится тон речей, и наконец он не выдержал, прервал очередного оратора:
— Да что вы о бумажках! Душа в ней была! Стихи она любила! Кто стихи помнит в семьдесят семь лет? Всего Чайковского наизусть! Душевная женщина, такой не найдёшь больше!
Жених махнул рукой. Владимир Антонович почувствовал, что плачет. А Ольга заголосила громко. И не переставала, пока гроб не опустили в шахту.
Дома ждали столы. Владимир Антонович с утра не ел ничего, но язва его молчала. Она вообще затихла с тех пор, как умерла мама. Болела только душа. Видно, две боли разом человек не вмещает.
Сначала всё было стройно и торжественно. Владимир Антонович кивал, когда говорились особенно прочувствованные слова — ведь всё правда!
Варя рассказывала соседке:
— Валентина Степановна даже в последние годы чем-то интересовалась. В кино не ходила, а по телевизору фильмов не пропускала.
Владимир Антонович не сразу сообразил, что это о маме: так непривычно в Вариных устах звучало «Валентина Степановна» — ведь уже несколько лет Варя говорила только «она», «её», «ей».
И снова Жених первым нарушил чинный порядок, спросил громко через стол:
— А чего кошки не видать, Зойки? Уж как её ваша мамочка любила! Пусть бы и Зойка помянула!
— Зоська. Подохла она. Умерла.
— Поди-ка ты! Не иначе — с тоски! Смотри-ка ты — и животное чувствует!
Вот так и рождаются мифы о беспредельной преданности.
Голоса звучали громче. Иван Павлович снова говорил о поколении, о нынешней измене идеалам — и теперь остальные сослуживцы не опасались и поддакивали.
Владимир Антонович незаметно встал и вышел в мамину комнату. Открыл небольшой мамин стол. Павлик с Сашкой его ещё не выпотрошили, и все ящики были забиты письмами. А что с ними делать? Ведь никто никогда их не будет читать. Сколько людей умерли вторично вместе с мамой — потому что она была последней, кто их помнил. А сама мама? Она будет жить призрачной жизнью в памяти Владимира Антоновича и Ольги — и умрёт вторично и окончательно с ними. А он будет помнить! Радость и мука — помнить! Всё помнить — от счастливого лета в Ольгино — до проклятой больницы, до своего выбора! Муки всё-таки больше.
Кто-то кашлянул за спиной. Мать Жениха — трогательная старушка.
— Вы уж извините, что я сюда… Я вот что: она сейчас здесь. Она слышит. Я это очень знаю. Она слышит. Она вас любит. Как вы её. Она слышит.
Это было слишком. Владимир Антонович зарыдал. Хорошо, что не в голос.
Когда немного успокоился, старушки не было. Он ещё постоял. Потом сунул наудачу руку в мамин стол — и точно, сразу наткнулся на полуистлевший бумажный мешочек с забытыми батончиками. Он взял их и вынес к столу.
— Ну что ты нашёл? — сказала Варя. — Нельзя же на стол такую некрасивую штуку!
— Пусть стоит! Она любила! Батончиками надо маму помянуть! Её батончиками!
Сейчас бы он закричал тем самым визгливым голосом, который прорезался впервые, когда узнал о живодёрстве Павлика. Выручила Сашка:
— Правильно, дядь Володь, я сейчас, я высыплю. Бабулины любимые — точно!
И ласково тянула его в коридор.
Когда он снова смог вернуться к столу, там стоял сплошной гомон. Владимир Антонович расслышал, как Павлик спорит с Иваном Павловичем, какие машины лучше: передне- или заднеприводные? Павлик был за передний привод, за новейшие обтекаемые «Жигули», Иван Павлович — за задний привод и поминал «эмку», которая любым нынешним «Жигулям» даст вперёд сто очков!
— Броневик был, а нынешние — консервные банки!
И у машин свой спор поколений.
Наконец стали одеваться. Владимир Антонович помогал одеваться старушкам, так похожим на маму (а ведь маме, ещё когда она выходила на улицу, никогда сам не подавал пальто, пока она не потребует: «Иди и помоги мне, будь добр!» — и сколько ещё предстоит таких вот укоряющих совесть воспоминаний?!), и вдруг услышал, как Иван Павлович говорит кому-то, стоя уже на площадке:
— Заботливый сын у неё, вот что! Тянул до последней минуты. Теперь редко встретишь таких. А уж про молодых нынешних и не говорю: отпляшут на радостях на поминках!
Вот он какой, оказывается…
Едва посторонние ушли, Варя виновато включила телевизор:
— Шестая серия. Я тихо.
Владимир Антонович смотрел на неё растроганно: и в самом деле, как постарела! Тяжело ей дались последние годы. Ольга по паспорту старше на десять лет, а на вид, наоборот, на столько же моложе.
Молодая и энергичная Ольга ходила по маминой комнате:
— Всю мебель сюда надо новую. Не жить же им с этой рухлядью!
Павлик с Сашкой дружно мыли посуду после гостей.
