У меня в комнате на стене висит плакат — подарок друзей-шутничков к юбилею. На плакате — большой полосатый кот, морда лоснится в улыбке. Сверху, над мордой, выведено:

Ниже, под толстым брюхом, другая фраза:

Каждое утро, встав с постели, я гляжу на довольную морду этого кота. Он там — на плакате, я здесь — в рваных тапках на холодном полу.

Так и смотрим: я — на него, он — на меня.

Мне нечего ему сказать…

На другой стене висит твоя фотография. Вернее, наша с тобой — где мы возле дворца, на Исаакиевской. Ты пришел тогда глянуть на эту заварушку, на баррикады эти потешные, на своего братца, что там геройствовал. В августе 91-го, помнишь? Ну, весь этот путч опереточный, всех этих придурков с трясущимися ручками, всё это ГКЧП (во аббревиатурку придумали!).

Какое было число? Двадцать первое, кажется. Дело уже к развязке шло, из Москвы танки выводить начали, и тут, в Питере, тоже всё прояснилось. Кроме погоды. Но и она — в общую картину: питерский моросняк, глиэровский гимн, много счастья и легкий бардак.

Эжен Делакруа — «Свобода на баррикадах»…

Гвалт стоял несусветный, и у меня, конечно, морда лоснилась, как у того кота. И ведь не мальчиком был — за сорок перевалило. А туда же!

Рядом с нами на фотографии — женщина, ребенка за руку держит. Ты их вряд ли запомнил. Парнишка маленький, лет пять, не больше.

Она тогда подошла и говорит: «Извините, вы братья, да?»

— Братья, — отвечаю. — А что, заметно?

— Заметно, — говорит. — Очень похожи.

А я ей в ответ: «Что поделать — близнецы… Случается». Блеснул остроумием, поручик Ржевский, большой герой, защитник демократии.

Потом еще о чем-то поговорили, и я ее спрашиваю: «Зачем вы ребенка-то сюда привели? Его ж тут затопчут, неровен час» Ну, что-то в таком роде.

А она, знаешь, что мне ответила?

Она сказала: «Пусть смотрит. Пусть запомнит…»

Сколько тому парнишке лет сейчас? Под тридцать, или около того, взрослый мужик. Интересно, как он все это воспринимал — площадь эту и все, что потом началось?

И еще интересно: многие ли из тех, кто там был, пришли бы, знай они, что начнется потом? Кто-то, наверное, всё равно пришел бы. Только, боюсь, что немногие.

А может, и ошибаюсь.

Хотя всё это уже сотрясание воздухов. «Делай, что должно, и пусть будет, что будет», как говорил наш Мих-Мих. (Помнишь историка в школе — рыжий такой?) И еще любил говорить: «Прошлое не подправишь».

Но, как выяснилось, и будущее по лекалу не скроить. А ведь хотелось. Ужо победили, теперича заживем, теперича-то все и начнется! Не вьюноши мы, конечно, — сорок, оно, конечно, не двадцать, но терпимо еще, старичок. Еще не вечер, еще побарахтаемся, еще отметимся в этой жизни…

Ты умер в девяносто девятом?

Да, точно, в апреле.

Редко мы с тобой встречались после той площади — суетня, беготня, то у тебя дела, то у меня. А ведь половину тех дел спокойно похерить можно было — лишний бы раз увиделись. Да что уж теперь.

Я последнее время часто тебя во сне вижу. Только сны, по большей части, дурацкие. Всё спорим о чем-то, спорим, то ругаемся, то миримся — фигня какая-то… Но чаще всего последний разговор с тобой снится.

Мне кто-то сказал, что запахи не снятся. Может, и так. Может, я тот запах не во сне чувствую, просто засел где-то в подкорке, а уже потом вылазит, когда эти сны вспоминаю. Что это — понять не могу: то ли карболка, то ли йод, то ли еще что-то. А может, физраствор? Нет, физраствор не пахнет. В общем, тошноватый букет из лекарств, дезинфекции, стираного белья.

Муторные такие сны. И отчетливые такие, черт бы их побрал.

Больница, коридор, палата твоя. Ты на койке лежишь — после третьей операции. Бутылка какая-то под койкой висит, бинтом привязанная, трубка какая-то в той бутылке, капельница на стойке.

Все уже всё понимают. И ты понимаешь…

Я на табуретке сижу, пустые словеса из себя выдавливаю, несу какую-то ахинею. А ты улыбаешься. Ты вообще молодцом держался. Правда. Теперь-то мне врать ни к чему. Хотя тебе теперь — какая разница. Но честное слово — молодцом.

Я не помню тот разговор в мелочах — там, во сне, должно быть, куски из многих разговоров надерганы. Но вот окончание последнего точно каждый раз повторяется.

Ты руку из-под одеяла высовываешь, просишь телевизор включить. (Напротив твоей койки, на тумбочке такой маленький телевизор стоял.) Включаю я этот задрипанный ящик, а на экране — как сейчас вижу — Ельцин чего-то бормочет. «Дорогие россияне…» тыр-быр-дыр… Это ж 1999-й, папаша Елкин уже сильно сдал, мешки под глазами, одышка. Ну, Брежнев — не Брежнев, но, казалось, к тому всё идет.

Ты глянул на это чудо в перьях и тихо так сказал:

— Жалко…

— Чего жалко? — спрашиваю.

— Жалко, досмотреть не удастся.

— Брось, — говорю. — Лучше «ящик» пореже включай, здоровее будешь. (Сострил, болван.)

— Да нет, — отвечаешь, — жаль, не удастся посмотреть, что дальше будет. Глянуть бы на всё. Лет через десять глянуть.

— Ладно, увидишь еще. Насмотришься.

А ты ничего не ответил. Только с какой-то собачьей тоской на меня посмотрел…

И вот десять лет прошло, и уже больше того — второй десяток раскручивается.

И лишь сны эти бредовые. И полосатый кот на стене…

Я вот иногда думаю: что ты запомнил — ну, чтобы с собой забрать? Тут как-то слышал, будто последнее, что видит человек, он эту картинку туда, к вам, и уносит.

В мистику, видишь, подался.

Последнее, что узрел ты в том «ящике» на тумбочке у кровати, была физиономия папаши Ельцина. Мы с тобой в больнице вообще львиную долю времени о политике проболтали, нашли о чем говорить. Только кто же тогда о ней не болтал? Да и сейчас — тоже. Мудрые люди китайцы: «Не дай тебе бог жить в эпоху великих перемен».

Политика, политика, политика… Воткнешь утюг — из розетки прет…

Знаешь, у моего дома есть большой магазин — захожу туда после работы. И почти каждый раз встречаю у входа старуху. И каждый раз несет она тощий пакет. Прижимает к себе и бормочет что-то — должно быть, оставшиеся деньги подсчитывает.

Что ей политика, что ей Ельцин, что все остальные?

А что тебе теперь до политики?..

Но раз уж ты всю эту комедию так хотел досмотреть, раз уж это для меня стало вроде как последним твоим желанием, надумал вот сесть, рассказать. Если решишь, что братец твой сбрендил, сделай скидку на возраст. Годы немалые — склероз, маразм и прочие радости на горизонте.

Только, правда — мне каждый раз, когда здесь какая-нибудь дерготня начиналась, очень с тобой поговорить хотелось. Совсем недавно кому-то сказал (кому — уж точно не помню): «Жаль, Сашка всего этого не видит». Теперь вот побеседуем — не вживую, то хоть так. Не всё ж время с подушкой общаться.

Мне б только придумать, с чего начать…

Ну, во-первых, ты там особенно не переживай, что не досмотрел тогда тот чертов ящик. Ничего такого уж сверхъестественного с конца 90-х не произошло, самое интересное ты застал. Сейчас телега притормозила. Не скажу, чтобы застой имени Леонида Ильича, но порой смахивает. Нынче это именуют «стабилизацией».

Кстати, знаешь, как теперь 90-е годы называют? «Лихие девяностые» — вроде лихолетья. Нормально, да?

Что же до «великих перемен», то Великих перемен, по сравнению с теми, что ты наблюдал, маловато. Разговоры, как и прежде, вокруг кремлевских забав, главным образом, вертятся. Тут недавно выборы прошли, до сих пор обсуждаем. Ну, те, кто еще не устал.