Янгура говорил не умолкая о медицине, о врачах, о больных. Гульшагида слушала его и по странной изменчивости настроения теряла интерес к разговору. Она думала совсем о другом. «Странная эта жизнь… Любимый мною человек пошел провожать другую, а я иду с ее джизни. Вернувшись домой, Ильхамия не преминет все рассказать сестре. И… в доме может возникнуть скандал… Повернуться и уйти? Зачем впутываться в ненужную глупую историю?..»
А Янгура уже рассказывал о своих заграничных путешествиях — о Лондоне, о Париже, о Риме. Он все же заставил внимательно слушать себя…
— Я, конечно, патриот, — подчеркивал он. — Но и жить замкнуто, по-моему, не к лицу культурному человеку. Мы достаточно закалены. У нас нет основания бояться буржуазного влияния. Напротив, капиталисты, буржуазные идеологи должны бояться нашего влияния на трудовой народ. Если мне что-то и понравится на Западе, кому это повредит? Например, свобода в отношениях между мужчиной и женщиной, умение стоять выше предрассудков… Если вдуматься глубже, как раз в нашей-то стране и не должно быть места предрассудкам. Ведь мы поистине свободные люди, у нас и перед законом и на работе мужчины и женщины равны. А вот у них женщина зависит от мужчины, неравноправна в обществе. Все там основано на деньгах, все продается и покупается за деньги. Поэтому там много порочности. А нашу свободу отношений можно поставить на более здоровую и твердую моральную основу. Скажем, если равноправные мужчина и женщина пожелают сходить вместе в тёатр или просто прогуляться, поговорят — что в этом плохого? Неужели это чем-то похоже на распущенность? Излишняя ограниченность унижает достоинство человека, это мелочно, некультурно!..
После этих многословных и убедительно высказанных рассуждений Янгура попросил у Гульшагиды разрешения взять ее под руку. К этому времени перекресток, где Гульшагида могла бы сесть в трамвай и поехать к себе в общежитие, остался далеко позади. И они продолжали прогулку…
Последние дни были удачливы для Гульшагиды. Ее научный доклад понравился не только однокурсникам, но получил одобрение профессора Тагирова и других преподавателей. Янгура узнал об этом успехе и поздравил Гульшагиду по телефону.
Магира-ханум наконец выздоровела, вышла на работу. Теперь Гульшагида могла все свое время отдавать подготовке к экзаменам. Отпала необходимость, да и некогда стало посещать «свою» палату, хотя Гульшагида привязалась к больным, скучала без них.
Как это частенько бывает, вслед за полосой удач вдруг начинаются неприятности. Тоже самое получилось и с Гульшагидой.
Она возвращалась с дежурства в общежитие. В саду около памятника Тукаю неожиданно увидела Фатихаттай с Гульчечек и, конечно, остановилась. Фатихаттай сидела на скамейке, а девчурка копалась лопаткой в снегу. Поздоровавшись, Гульшагида присела рядом со старушкой.
— Забыла ты нас, Гульшагида, совсем забыла, — попрекала Фатихаттай. — Что это такое? Куда запропала? Почему не выберешь время, не зайдешь?
— Ладно уж, не сердитесь, Фатихаттай, — смутилась Гульшагида. — Лучше скажите, все ли благополучно в доме у вас? Как чувствует себя Мадина-апа, Абузар Гиреевич?
— Все так же, ни вперед, ни назад. Нам — старикам и старухам — много ли надо… Вот за Мансура беспокоимся…
— Что с ним? Неприятности какие-нибудь? На работе или дома? — забеспокоилась Гульшагида.
Фатихаттай недовольно поморщилась:
— Все работа да работа… Разве человек живет только работой? И на тебя тоже, Гульшагида, гляжу-гляжу — надивиться не могу. Любили друг друга с детства, а теперь живете как Сак и Сок[12]. — Фатихаттай обеими руками с сердцем заправила выбившиеся из-под платка волосы. — Кому теперь достанется несчастный Мансур? Ну ладно, по молодости он совершил ошибку. Да ведь и ты тоже… Теперь уж обожглись оба, пора взяться за ум… Не смотри так на этого птенчика, ослепнешь! — перебила себя Фатихаттай, вдруг заметив, что Гульшагида покосилась на Гульчечек. — Она не виновата и черной кошкой между вами не встанет. А вот Мансура — как уберечь от непутевой своячницы Янгуры, — это потруднее. Сижу вот — и как раз об этом думаю. И ничего не могу придумать.
Гульшагиде представился торжественно освещенный театр, гуляющая в фойе публика и среди толпы — коротко остриженная Ильхамия с ярко накрашенными губами, в чрезмерно узком и коротком платье. А рядом с ней Мансур…
— С утра до вечера названивает по телефону и все вызывает Мансура, — продолжала Фатихаттай. — А то сама пожалует, тут как тут. Ни стыда, ни совести. Липнет как смола. Раньше волосы были темные, а теперь перекрасила то ли в желтый, то ли в рыжий цвет. На днях принялась хаять нашу обстановку. Дескать, старомодная. «Я, говорит, все это старье выкинула бы в комиссионку и купила бы современную мебель. Вот сюда бы таршил [13], туда — тахту…» Умрешь, ей-богу, от ее кривляний! В старину про таких кривляк говаривали: «Готова переломить хребет еще не рожденному жеребенку!» Неизвестно, придется ли невесткой быть, а уж собирается все перевернуть вверх тормашками. Меня хоть сейчас готова прогнать из теплого уголка, где я прожила сорок лет. Вишь, постарела… А про Гульчечек говорит: «Хорошо бы отдать в детский сад…» Кукла размалеванная, проклятая!
Гульшагиду словно огнем обжигали эти слова. Но она старалась не выдать себя.
— Что ж поделать, если нравятся друг другу… Сам-то Мансур как настроен?
— Ай, этот Мансур!.. Он теперь как блаженный, ничего у него толком не поймешь.
— Ну, с ней-то как у него?
— Что с «ней»! С кем с «ней»?! Ты, Гульшагида, хочешь — сердись, хочешь — нет, я ваших тактов-мактов не понимаю, меня этим тонкостям не обучали. Режу правду-матку — и все! — И она ударила ребром ладони по колену. — Одно скажу: ты рот не разевай. Я в девушках — хоть и в старое время — чего только не выделывала, чтобы не расстаться с любимым. Покойный отец как узнал, что я собираюсь выйти замуж без его соизволения, сложил вожжи вчетверо да и принялся гонять по всему двору. У меня на теле черные рубцы были. После этого отец, не тем будь помянут, отправил меня в Мензелинск. Пригрозил башку отрубить, если ослушаюсь родительской воли. Не побоялась я угроз, убежала из Мензелинска на Урал, к своему любимому. Убежала — вот как! А тебе чем загородили дорогу? Свободна, как пташка. Сама да два твоих собственных глаза — вот и все хозяйство. Если обернется дело не в твою пользу, себя вини, больше никого!
Гульшагида слушала, в раздумье опустив голову. А Фатихаттай не унималась:
— Я, Гульшагида, в матери гожусь тебе… Так вот слушай. Конечно, нынешней молодежи нельзя сказать — не ходи в театр. Ходи. Только знай, с кем идешь. Молодой одинокой женщине ходить с женатыми мужчинами некрасиво…
— Я с такими мужчинами не ходила, Фатихаттай.
— Ну, уж хоть меня-то не обманывай! В Казани быстро узнают, кто куда и с кем ходил. А таких молодух, как ты, особо примечают. У тебя, Гульшагида, из-за твоей красоты на семьдесят семь врагов больше, чем у других, да еще прибавь семьдесят семь сплетников. Они тебя сквозь игольное ушко протянут.
— Я не обращаю внимания на сплетников! — пыталась сохранить гордый вид Гульшагида, но все же ей стало не по себе.
— Дыма без огня не бывает, Гульшагида, — не умолкала старуха. — Разумный человек не даст пищи сплетням… Ты скажи, ведь Фазылджан увивался за тобой в театре? Ты знакома с ним по работе?
— Конечно, мы знакомы по работе! — ухватилась Гульшагида.
— Возможно, и так… Но зачем тебе после театра понадобилось идти с ним в ресторан? Янгура не скрывает, что жены у него нет дома — поехала в Уфу, погостить к матери. А длинные языки болтают, возможно, она и совсем не вернется домой… Зачем ты, Гульшагида, даешь пищу злым языкам?..
И опять Гульшагида бредет одна по улицам. Медленно, как белые бабочки, падают снежинки. Но вот снег повалил так густо, что в пяти шагах не видно стало ни каменных зданий, ни машин, ни людей. Хлопья снега такие крупные, словно с неба сыплются белые цветы, — они парят медленно, бесшумно… «Вот уже и ресторан приплели досужие кумушки. Управы нет на сплетников», — уныло думала Гульшагида.
