Пьер с удивлением увидел, что тронная зала осталась такой же, как и в день его первого посещения. Даже занавеси на четырех огромных окнах не были задернуты, и пасмурное зимнее утро проникало в комнату, озаряя ее слабым светом — серым и холодным. Тот же высокий потолок с позолоченной деревянной резьбой, та же расшитая пальмовыми листьями красная парчовая обивка на стенах, истлевшая от времени; здесь стояло повернутое к стене парадное кресло на случай посещения папы, который давно уже не приходил сюда. Только сооруженный рядом с троном алтарь несколько менял облик залы, откуда вынесли кое-какую мебель: кресла, столики, консоли. Посреди залы на низком помосте водрузили пышное ложе, на котором покоились Бенедетта и Дарио, осыпанные цветами. У изголовья горели всего две свечи, по одной с каждой стороны. И ничего больше — только цветы, такое обилие цветов, что трудно было представить, в каком волшебном саду их набрали; особенно много было белых роз, целые снопы их лежали на смертном ложе, свешивались с него, устилали ступеньки помоста и, не уместившись на них, как бы растекались по великолепному плиточному полу.

Пьер приблизился к ложу потрясенный, в глубоком волнении. Две свечи, желтое пламя которых едва мерцало в слабом свете дня, тихая жалоба, звучавшая в молитвах мессы, пряный аромат роз, разлитый в обширной зале, старинной и запыленной, — все это навевало бесконечную печаль, сжимало сердце мучительной болью. Все застыло в безмолвии, — ни жеста, ни вздоха, — только изредка слышалось приглушенное рыдание одного из немногих находившихся в зале посети-телей. Слуги непрерывно сменяли друг друга, и четверо из них все время стояли у изголовья, молчаливые и недвижимые, словно верные придворные стражи. Консисторский адвокат Морано, взявший на себя все хлопоты, время от времени торопливо, неслышными шагами пробегал по комнате. А входившие преклоняли колена на ступеньке помоста, молились, плакали. Пьер заметил трех дам, прижимавших к глазам платки. Был тут и сотрясавшийся от рыданий старик священник с поникшей головой, лица которого он не мог разглядеть. Но особенно растрогала аббата бедно одетая молоденькая девушка, которую он принял за служанку; она распростерлась на полу в таком безысходном горе, что казалась воплощением скорби.

Тогда Пьер тоже опустился на колени и машинально стал произносить латинские слова молитв, которые так часто читал у изголовья покойников. Но все возраставшее волнение туманило ему память, и он замер перед трогательным и трагическим зрелищем двух влюбленных, не в силах отвести от них глаз. Сплетенные тела едва угадывались под покровом из роз, но головы выступали из шелкового савана среди цветов. Как они были красивы оба, озаренные светом наконец-то увенчанной любви, когда покоились на одной подушке, смешав свои кудри! Лицо Бенедетты сохранило дивную ликующую улыбку навеки любящей и верной невесты, ибо ее последний вздох был поцелуем любви. Лицо Дарио, несмотря на последнюю радость, дарованную юноше, не утратило следов страдания и напоминало мраморное надгробное изваяние, к которому скорбно припадают осиротевшие возлюбленные. Оба лежали с широко раскрытыми глазами, погрузив взор во взор, и без конца созерцали друг друга с тихой нежностью, которую ничто уже не могло омрачить.

Господи! Так, значит, правда, что он, Пьер, и сам любил Бенедетту любовью столь чистой, столь далекой от всякой греховной мысли! Аббата до глубины души пронзило воспоминание о блаженных часах, проведенных возле нее, об их нежной дружбе, сладостной, как любовь. Она была так прекрасна, так умна, так полна страсти! А он обольщался мечтой внушить свою веру в спасительное братство этой прелестной девушке, с виду безмятежной, но с пламенной душою, ибо он видел в ней живое воплощение старого Рима, который ему хотелось пробудить и покорить для Италии завтрашнего дня. Он мечтал наставить Бенедетту на путь истинный, просветить ее ум, вдохнуть в сердце любовь к бедным и обездоленным, чтобы она. преисполнилась состраданием ко всему сущему. Еще недавно он улыбнулся бы, вспомнив эту мечту, но теперь мог только плакать. Как трогательно было ее стремление стать ему союзницей, несмотря на неодолимые препятствия — на происхождение, воспитание, среду, мешавшие ей последовать за ним! Она была послушной ученицей, но не могла добиться подлинных успехов. Однако был день, когда она, казалось, поняла его, как будто собственное горе заставило ее сердце раскрыться для сострадания. А затем пришла иллюзия счастья, и она вновь перестала постигать горести других, замкнулась в своих эгоистических надеждах и радостях. Великий боже, неужели эта каста, обреченная на вымирание, подчас прекрасная и почитаемая, но неспособная полюбить малых сих, погибнет столь бесславно, ибо ей чужд закон милосердия и справедливого труда, единственный закон, который только и может спасти мир?

Но тут сердце Пьера снова сжалось от боли, и он застыл, бормоча бессвязные слова, которые не складывались в молитву. Он подумал, что жестокий удар, сокрушивший двух этих детей, был грозным возмездием природы за нарушение ее законов. Какая насмешка: дать обет пресвятой деве сохранить девственность для избранного супруга, всю жизнь страдать под тяжестью этого обета, нося его, как власяницу, и броситься на шею возлюбленному лишь в минуту смерти, потеряв голову от поздних сожалений, горя желанием отдаться ему всем существом! Бенедетта отдалась жениху с неистовством отчаяния; достаточно было жестокой угрозы разлуки, чтобы она поняла обман и вернулась к первобытному, всепоглощающему инстинкту любви. И снова церковь потерпела поражение в борьбе с великим Паном, сеятелем на ниве плодородия, беспрестанно соединяющим мужское и женское начало. Если в годы Возрождения церковь не рухнула под натиском Венер и Геркулесов, извлеченных из древней римской земли, то в наши дни битва продолжается с той же яростью, и каждый час новые, полные жизни народы с юным пылом вступают в борьбу с религией, которая прославляет лишь загробную жизнь, они грозят снести ветхое здание бесплодного католицизма, стены которого разрушаются от старости.

Тут Пьер почувствовал, что смерть прелестной Бенедетты была для него окончательным крушением. Он все смотрел на нее, и слезы жгли ему глаза. С нею навсегда угасла его мечта. Как и вчера в Ватикане, перед папой, он чувствовал, что рушится его последняя горячая надежда на превращение старого Рима в Рим обновления и благоденствия. Сейчас это воистину был конец: Рим царственный, католический — мертв, он покоится как мраморное изваяние на смертном ложе. Бенедетта не смогла прийти к обездоленным, к страждущим мира сего, она умерла в бессильном порыве эгоистической страсти, когда уже было слишком поздно любить и зачинать детей. Теперь она уже никогда не родит ребенка, старинный римский дом останется навеки без потомков, мертвым и опустевшим. Пьер, которому эта смерть омрачила душу, унеся с собой самую дорогую его мечту, испытывал такую муку при виде неподвижного, окоченевшего тела, что едва не лишился чувств. Был ли тому виною мертвенный утренний свет с двумя желтыми пятнами свечей, колыхавшимися у него перед глазами, или запах роз в душном, напоенном смертью воздухе, туманивший голову подобно хмелю, или несмолкаемое бормотание монаха, заканчивавшего мессу, которая отдавалась в голове, мешая вспомнить слова молитвы, но только Пьер испугался, что сейчас упадет. Он с трудом поднялся и отошел назад.

Он решил укрыться в глубокой оконной нише, чтобы немного прийти в себя, и с удивлением обнаружил там Викторину, сидевшую на скрытой за шторой скамейке. Донна Серафина просила ее бодрствовать возле двух дорогих детей, как называла их служанка, и в то же время не терять из виду входивших и выходивших посетителей. Заметав, что молодой священник очень бледен и вот-вот лишится чувств, Викторина заставила его сесть.

— Да будет дана им радость соединиться хотя бы в ином мире и начать там новую жизнь! — сказал он еле слышно, когда немного пришел в себя.

Служанка слегка пожала плечами и ответила таким же чуть слышным шепотом: