В апреле 1764 года, когда было объявлено о предстоящем путешествии Екатерины в Прибалтику, гренадеры-преображенцы обсуждали это событие: «Врят де быть походу; может де статься не хуже тово, что с третьим императором зделалось». А измайловцы отпускали в адрес государыни «скоромные непристойные слова» и считали возможным её свержение: «Всё триотца да мниотца, конечно де будет такая ж, как прежде, тревога». Следователи В. И. Суворов и А. А. Вяземский убедились, что подобные разговоры были широко распространены, и даже просили у императрицы разрешения прекратить допросы, так как найти «точного разсевателя» вредных толков было невозможно{144}. О ходивших по столице слухах насчёт грядущих беспорядков писал и английский посол Бекингем{145}.
Уже накануне отъезда Екатерины II в Ревель, в июне 1764 года конногвардеец Анисим Якимов донёс о «непристойных словах» преображенца Степана Андреева: «Как де государыня пойдёт в поход, так де Иван Антонович приимет престол»; на это «уже две роты согласны, да согласиться надо нам всей гвардии». Точно в таких же словах обсуждали этот политический вопрос солдаты Суздальского полка: «И когда де Преображенские и семёновские присягнут, то де и нам нечего делать». Начавшееся тут же следствие выявило большое количество таких «согласных»: в списке оказалось около ста человек{146}.
Проходившие на протяжении 7—10 июня допросы установили наличие оригинального плана урегулирования династической проблемы: предполагалось, что Екатерина «примет принца и возьмёт ево в супружество». Автором этой идеи оказался капитан-поручик Преображенского полка Семён Хвостов; он уже начал с этой целью собирать солдат-преображенцев «в свою партию», якобы от имени Екатерины. Гвардейцы полагали, что сама императрица желает таким образом «разведать мысли салдацкие». Реальная Екатерина лично вмешалась в дело — ей не давали покоя «скрытные замыслы» Хвостова. В особой записке она указала следователям допросить преображенца по пунктам и выяснить, почему тот говорил Орлову, что солдаты за него, а солдатам — о «принце»{147}. За «необузданные свои мысли» Хвостов был сослан в имение, а освобождён от ссылки только в 1798 году.
Вслед за ним под следствие угодили Преображенские прапорщик Иевлев и капитан-поручик Соловьёв. Офицеры обсуждали борьбу придворных «партий» и полагали, что одни хотят на престол Павла, а другие — Иоанна, «только кто-то ково переможет?». При этом Иевлев верил, что заточённому принцу якобы уже присягнул Суздальский полк, а господа в каретах «ездят к Ивану Антоновичу на поклон, которой живёт в Шлютельбурхе»{148}.
За несколько дней до попытки освободить шлиссельбургского узника поступил донос о подозрительных разговорах измайловского сержанта Василия Морозова. Тот заявлял о какой-то «камисии» в полку, от которой «из наших офицеров один не постраждет ли», и сожалел об обидах «птенца Ивана Антоновича», о котором беседовал с регистратором Лаврентием Петровым, служащим в самой Шлиссельбургской крепости. Доклад об этом расследовании был подготовлен 2 июля; причём его руководители И. И. Неплюев и А. А. Вяземский почему-то решили не трогать болтливого чиновника{149}. Находившаяся в Риге Екатерина это решение одобрила, что выглядит достаточно странно, особенно в свете случившейся в ночь с 4 на 5 июля попытки переворота.
Неудачное предприятие Василия Мировича, пытавшегося освободить узника Иоанна Антоновича, хорошо известно, хотя современники подозревали, что за подпоручиком Смоленского полка стояли «большие» персоны. Знал об этом и разбиравший в 1830-х годах секретные бумаги прошлых царствований министр внутренних дел Д. Н. Блудов: в докладе Николаю I он особо выделил существовавшее «нелепое заключение» о том, что Мирович был «подосланный от правительства заговорщик»{150}. Подозрения эти сопровождают «дело Мировича» вплоть до нашего времени. Однако приходится признать, что если такая провокация и имела место, то спрятана она была надёжно: никаких доказательств до сих пор не обнаружено.
Однако для нас более важным представляется то, что сама попытка Мировича родилась в атмосфере ожидания переворота и явилась материализованным выражением этого ожидания. Оказалось, что незнатный и никому не известный младший офицер без особых усилий смог увлечь за собой солдат из охраны важнейшей политической тюрьмы, а они были готовы подняться на мятеж по артельному принципу: «Куда де все, то и он не отстанет»; колеблющихся же убедили, прочтя самодельный манифест{151}.
Во всём прочем подпоручик собирался повторить действия самой Екатерины. С выкраденным из крепости Иоанном Антоновичем он рассчитывал прибыть в расположение артиллерийского корпуса, поскольку «во оных полках против прочих многолюднее и гораздо больше отважливее потому состоят, как из многих полков лучшие собраны». Так же, как и 28 июня 1762 года, предводитель заговорщиков намерен был прочитать заготовленный им манифест и провести присягу новому государю, затем послать офицеров с «пристойными командами» для захвата крепости и мостов, разослать в «нужные места» манифесты и увлечь за собой остальные полки{152}.
Шансы отчаянного подпоручика были ничтожно малы: у Мировича не было надёжных частей с сообщниками-офицерами. В полках, куда он намеревался привезти Иоанна Антоновича, наверняка нашлись бы верные присяге и более авторитетные командиры. Да и в гвардии награды и производства в чины привели к появлению у Орловых сторонников; поэтому Григорий, по словам французского посла Луи Огюста Бретейля, вполне мог спроста заявить, «что гвардия испытывает к нему такое расположение, что если в течение месяца он захочет, он её (Екатерину. — И. К.) лишит трона». Но всё же устроить смятение с пальбой и паникой было вполне возможно, ведь преувеличенные толки о выступлении Мировича изображали реальное событие в виде случившейся в столице «ребелии» (мятежа) с избранием «нового наследника престола»{153}. Да и сама императрица, как следует из её записки к Панину, опасалась волнений артиллеристов, поскольку «командир у них весьма не любим»{154}.
На протяжении двух лет фигура «птенца Ивана Антоновича» настолько сконцентрировала на себе внимание всех недовольных новыми порядками и просто обойдённых судьбой, что в этом «силовом поле» он просто должен был погибнуть — или вернуть себе свободу и трон. Но для этого усилий Мировича было явно недостаточно, а выросший в изоляции принц не годился на роль графа Монте-Кристо. Счастливую для Екатерины особенность «послепереворотной» ситуации отметил пруссак Гольц ещё летом 1762 года: «Единственная вещь, которая благоприятствовала двору во время этих кризисных событий, это то, что недовольные, более многочисленные в действительности, чем все остальные, не имели никакого руководства». Законному претенденту сочувствовали рядовые и отдельные офицеры. Но у устранённого двадцать лет назад «принца» не было своей «партии» при дворе и связанных с ней надёжных исполнителей.
Смерть несчастного Иоанна III несколько разрядила обстановку. В качестве «претендентов» на престол теперь появлялись сумасшедшие вроде пытавшегося предложить Екатерине руку и сердце садовника Мартина Шницера{155}. Политическая трагедия переходит в жанр бытовой трагикомедии: дедиловский воевода Иев Леонтьев поколачивал свою супругу со словами: «Ты меня хочешь извести так же, как государыня Екатерина Алексеевна своего мужа, а нашего батюшку. Он было повёл порядок обстоятельной, а ныне указы выдают все бестолковые, что не можно и разобрать»{156}. Прапорщик Алексей Фролов-Багреев в расстройстве от «любовной страсти» объявил товарищам: «Заварил кашу такую, которую если удастца съесть, то я буду большой человек, а если же не удастца, то и надо мной то же сделаетца, что над Мировичем». Друзья-картёжники тут же донесли; но на следствии сержант категорически заявил допрашивавшему его Панину, что замыслил всего лишь избить мужа своей зазнобы и увезти её{157}.
