Столь же секретными были и распоряжения Голицына. Между Петербургом и Ревелем началась переписка, и эстляндский вице-губернатор Иоганн Сивере доложил, что для новой арестантки приготовлены в Ревельской крепости те же «покои», в которых несколько лет назад был заточён и скончался выступивший против секуляризации церковных земель ростовский митрополит Арсений Мацеевич. Но побывать там Елизавете не довелось — 11 мая 1775 года линейный корабль «Святой Исидор» с пленницей на борту прибыл в Кронштадт, где ей пришлось пробыть какое-то время: строго исполняя отданный Орловым приказ, Грейг продемонстрировал характер — отказался передать свой секретный «груз» Голицыну до предъявления им собственноручного указа императрицы.
Фельдмаршал вынужден был подчиниться и ждать соответствующей бумаги из Москвы. 16 мая Екатерина дала соответствующее «именное повеление» (вместе с объявлением адмиралу «высочайшего благоволения»), и через пять дней Голицын подписал инструкцию капитан-поручику гвардии Александру Толстому о приёме арестантки и прибывших с ней лиц. Всех членов компании надлежало по отдельности, чтобы не допустить разговоров, под «особым караулом» доставить ночью в Петропавловскую крепость. Особое внимание следовало уделить привезённой женщине, за которой требовалось «прилежнейшее смотрение иметь», а также во избежание попыток суицида проверить и отобрать все предметы, «чем человек может вредить».
Видимо, подготовка к операции заняла ещё некоторое время. Лишь 26 мая Толстой рапортовал, что принял женщину и её спутников, препроводил их со всем «экипажем» на адмиральской яхте в крепость и сдал под расписку коменданту{193}. В два часа ночи Елизавета была помещена в главную российскую тюрьму — Петропавловскую крепость, откуда ей уже не суждено было выйти. Вместе с ней в Алексеевском равелине[19] оказались её спутники — польские дворяне Доманский и Чарномский, пятеро слуг и служанка Франциска.
Впрочем, в России всё секрет, но ничто не тайна. Уже 19 июня английский посол сэр Роберт Ганнинг сообщил в Лондон, что в крепости содержатся «в величайшей тайне» женщина, выдающая себя за дочь императрицы Елизаветы и графа Разумовского, и её свита из восьми человек. Никаких сомнений в самозванстве этой особы у дипломата не было: «Достоверно, что она обманщица, и она так плохо ознакомилась с историей, которую её научили рассказывать, что ложь её показаний выступает при малейшей проницательности». Ганнинг полагал, что этот персонаж был выведен «на сцену несколькими лицами в Польше с одобрения французского двора»{194}.
К сожалению, точно неизвестно, где именно содержали новую узницу. Равелин отделялся от основной части укреплений рвом с водой (засыпанным в конце XIX века) и стал на долгие годы скрытой от глаз посетителей тюремной частью крепости. Там имелись мрачные «казаматы», в которых находились кровати, «тюфяки с мочалом», подушки, «одеяла набойчатые», «столы простые», стул и «ношник жестяной»{195} — в камере постоянно должна была гореть сальная свеча. Но рядом была построена более благоустроенная деревянная тюрьма. Составленная в 1794 году поручиком Павлом Иглиным опись свидетельствует о наличии комнат, меблированных креслами, кроватями с перинами, комодами, ломберными столиками; столы, покрытые скатертями, могли сервироваться серебряными столовыми приборами, использовавшимися, очевидно, для трапезы, состоявшей из блюд, готовившихся на особой «офицерской кухне».
К сожалению, автор описи не указал, предназначались ли эти апартаменты для самих сотрудников тогдашнего главного следственного органа «по особо важным делам» — Тайной экспедиции Сената — или для особо важных заключённых. Но уж точно для арестантов предназначались прочие «нумера», разбитые в описи на четыре категории: от «многокомнатных» помещений с перегородками, зеркалами, посудой и «столовым бельём», кроватью за «занавескою» — до камер с «обстановкой», состоявшей только из кровати с тюфяком, и «казаматов», где из удобств имелось «всё простейшее»{196}. Впрочем, как следует из донесения Голицына, хворавшую узницу через несколько дней переместили из равелина «в находящиеся под комендантским домом покои, также от виду посторонних удалённые».
Императрица в это время переехала из Москвы в загородный дворец в Коломенском. В конце мая Екатерина совершила путешествие в Троице-Сергиеву лавру, причём прошла по дороге шесть вёрст пешком, о чём с гордостью сообщила супругу. Она писала Потёмкину не только о семейных радостях, но и о государственных заботах: о ратификации мирного договора с султаном и предстоящей ликвидации Запорожской Сечи, о манифесте о забвении Пугачёвского бунта и прощении его участников, о сбавке цены на казённую соль, устройстве воспитательного дома, разработке положений губернской реформы и многих других делах. Накануне торжеств по случаю победы над турками, как всегда, особенно много было разговоров о предстоящих наградах. Между прочими кандидатами на повышение был и присланный Орловым с бумагами самозванки Иван Христинек. Только что пожалованный в майоры адъютант просил место коменданта в Симбирске. Екатерина в принципе была не против, но эта должность была полковничья. Императрица сочла, что несомненные заслуги новоиспечённого майора всё же не настолько высоки, чтобы присваивать ему без выслуги два чина подряд: «…в подполковники пожаловать можно, а в полковники много»{197}.
Государыня, бывшая на сносях, испытывала частые смены настроения — и радовалась, и нервничала, иногда грустила («вы меня внизу вовсе позабыли и оставили одну, как будто бы я городовой межевой столб») или обижалась на мужа: «Во веки веков не поеду более Богу молиться. Ты таков холоден ко мне, что тошно становится. Яур[20], москов, казак, волк, птица». Но при этом в суете придворной жизни Екатерина помнила о доставленной в Петербург «сопернице»: в конце мая были составлены и посланы «вопросные пункты», и А. М. Голицын начал следствие.
Князь Александр Михайлович Голицын (1718–1783) был младшим сыном знаменитого петровского полководца М. М. Голицына и с юности пошёл по его стопам. В 17 лет он отправился волонтёром в австрийскую армию генералиссимуса Евгения Савойского, где получил чин подпоручика; по возвращении успел послужить на дипломатическом поприще: членом команды посла в Константинополе А. И. Румянцева и полномочным министром в Саксонии. Князь отличился во время Семилетней войны — участвовал в сражениях при Цорндорфе (1758) и Пальциге (1759), а в победной битве при Кунерсдорфе 1(12) августа 1759 года, где был разгромлен сам Фридрих II Великий, командовал левым флангом русской армии и был ранен в бою. За ратные победы Голицын получил орден Александра Невского и чин генерал-аншефа.
При вступлении на трон Екатерины II Голицын был удостоен ордена Андрея Первозванного. Императрица ценила его военные и дипломатические знания и в начале Русско-турецкой войны 1768–1774 годов вверила ему основную Первую армию. «Желаю ему счастие отцовское», — писала она о Голицыне его бывшему начальнику фельдмаршалу П. С. Салтыкову. Князь оказался достойным командиром, но не имел того самого «счастия», которое делает способных генералов великими полководцами. По словам биографов, Голицын «подобно отцу своему, был храбр, исполнен чести, великодушен, обходителен, любим солдатами, скромен и в опасностях отличался хладнокровием; строг, но дорожил жизнью вверенных ему воинов и потому, действуя слишком осторожно, не прославился быстротою и отважностью».
Разбив в апреле 1769 года сорокатысячный корпус противника под крепостью Хотин в Молдавии, Голицын не решился, однако, на штурм и отошёл назад для пополнения своих полков и укрепления тыла. Под стены крепости он вернулся только в июле — и опять отвёл армию за Днестр, чтобы выманить прибывшее войско великого визиря Молдаванджи-паши на удобное для сражения место. Екатерина была недовольна медлительностью командующего и решила заменить его П. А. Румянцевым. Чтобы как-то подсластить пилюлю, императрица в рескрипте отстранённому от командования армией Голицыну ссылалась на государственную необходимость: «Князь Александр Михайлович! Отзывая вас от армии, хочу я с вами объясниться, дабы вы отнюдь не приняли с моей стороны за гнев, но единственно, как оно и в самом деле есть, за обстоятельства, выходящие из положения дел моих, кои требуют вашего присутствия здесь, дабы в бытность вашу при нас, как очевидный в армии свидетель положения тамошних мест и дел, так и всех обстоятельств, точные для переду чрез вас получать сведения, которые великую пользу и облегчение в делах нынешних подать могут».
