...До первой татарской заставы приволжская равнина была пуста и безжизненна. Уже к югу от Рязани открывалась горестная картина, и таковой ей суждено оставаться еще многие десятилетия: кругом «печално и унын-ливо», и не видно «тамо ничтоже: ни града, ни села, точно пустыни велиа, и зверей множество...». В бывших половецких станах белели едва заметенные снегом черепа и кости погибших, да время от времени попадались печальные памятники половецким прародичам — каменные истуканы не то в шляпах, не то в шлемах, сидящие и стоящие, сутулые, с отвисшими грудями, с руками, соединенными под толстым животом.

Он не сидел на одном месте, а перемещался по Заволжью в зависимости от времени года и состояния кормов — с января по август поднимаясь к северу, а потом откочевывая обратно.

Ставка Батыя оказалась вытянутым в длину городом, но не обычным, а из жилищ, поставленных на колеса. Это были круглые кибитки из прутьев и тонких палок, с дырой в середине для дыма. Размер кибитки зависел от достатка. Стены и двери из войлока, колеса из плетеных прутьев. Верх дома тоже покрыт белым войлоком, или пропитан известкой, или порошком из костей. Неподалеку большие дома — повозки 26 жен Батыя, окруженные маленькими домиками служанок и десятками грузовых плетеных коробов на колесах.

Странными казались обитатели этого кибиточного города. Особенно причудливо выглядели женщины. На голове они носили нечто круглое, сделанное из прутьев или аз коры, высотою в один локоть и вверху четырехугольное, украшенное длинным прутиком из золота, серебра ми дерева, либо пером. Все это нашивалось на шапочку, пускавшуюся до плеч. На шапочке и уборе — белое покрывало. «Без этого убора они никогда не появлялись на глаза людям», и по нему узнавали замужних женщин. Девушек же и незамужних лишь с трудом удавалось отличить от мужчин, так как «одеяние как у мужчин, так и у женщин было сшито одинаковым образом» — кафтаны, спереди разрезанные сверху донизу и запахнутые на груди. А на Руси ведь учили: «Мужем не достоить в женских портех ходити, ни женам в мужних».

Этот странный город был окружен удаленными от него на 3—4 километра стоянками-поселениями половцев, булгар, русских и других подвластных Батыю народов, а также иноземцев. Купцы, ремесленники, рабы, духовенство — все смешивалось тут в одну общую пеструю толпу, которая заполняла огромный базар, сопровождавший орду Батыя.

Орда — это, в сущности, центр поселения, Батыев двор. Все иноземцы точно знали, в какой стороне от ханского двора должны они снимать с повозок свои шатры. Самое видное место в этом поселении занимали русские, среди которых расположилось и прибывшее из Руси посольство. С этого момента ему полагалось от двора довольствие кочевника — кумыс, вино, вареное мясо без соли и просо. Хочешь — ешь, не хочешь — голодай.

Второй человек империи старался окружить себя подобающим великолепием. Привратники охраняли двор, в котором стояли большие, красивые шатры из льняной ткани. Перед сидевшим на возвышенном, подобно трону, месте скуластым, хитрым человеком и должны были преклонять колена русские послы. Вместе с Батыем находилась одна из жен; братья, сыновья и прочая родня сидели на скамьях. Кроме членов семьи, никто без его вызова не смел приближаться к палатке хана.

На середине поляны, перед входом в ставку, стоял стол, а на нем в золотых и серебряных чашах, украшенных драгоценными камнями (каждому ясно — все награбленное), напитки: кумысы, меды, вина. Когда хан брал чашу — певцы, стоявшие неподалеку, пели под гитару.

Управляющий двора допускал к хану не ранее чем осведомившись о цели прибытия и тех дарах, которыми послы хотят почтить Батыя. И сами князья и их дары должны были миновать разложенные огни, куда татарские волхвы бросали часть привезенных сокровищ. Упаси боже было прикоснуться к веревочному пологу шатра. Лишь к коленопреклоненным послам обращался хан, повелевая встать; в зависимости от их ранга и значения удостаивал он их вниманием, беседой и угощением.

Роскошь двора только подчеркивала царящую грязь. Русским это не внове — насмотрелись на половцев, которые тоже были горазды и «кровь проливати», и «ядуще мартвечину и всю нечистоту, хомека и сусолы (сусликов)». Русские не были особенно брезгливы, веря в очищающую силу креста: если пес «налокочет» (полакает) пищу, или сверчок в нее «впадет», или «стонога», или жаба, или мышь — они творили молитву, и делу конец. Но тут и молитвы, казалось, мало. От всей этой несуразицы, нелепости коробило привыкших к европейскому быту русских князей.

...Батый должным образом «почтил» Александра Ярославича и его спутников и, закончив беседу, отправил князей в Каракорум. От собственного дипломатического искусства послов зависело теперь их будущее.

Из ставки Батыя путь князя пролегал через разоренные монголами земли народов, живших севернее Каспийского и Аральского морей. Свыше недели ехали русские по земле половцев, то пять-семь раз в день получая свежих лошадей, то не меняя их по два-три дня. Для питья топили снег на кострах, пищу расходовали бережно. Вокруг расстилалась снежная пустыня — ни городов, ни селений. Одни редкие татарские ямы. Чужие земли, чужие нравы.

Месяц тянулся путь по земле кангитов (родом печенегов). Проводники говорили, что питались они скотом, жили в шатрах. Немногие уцелевшие — в рабстве у татар.

Чем дольше длился путь, тем горше представала перед Александром судьба Руси. Именно в этой пустыне умерли многие слуги и дружинники отца, ехавшие с ним в Каракорум.

Сидя на санях в теплом козьем полушубке, меховой татарской шапке — обычные дары хана послам в дорогу — Александр не раз вспоминал о горькой участи отца и о славе своего далекого прародителя Владимира Мономаха. Тот, говорят, от самой Византии получил символ величия — шапку и бармы, а ныне потомок его красуется на бескрайней дороге в шутовском колпаке.

Прошло немногим больше ста лет, а как все изменилось. Мономах «пил золотым шеломом Дон», его именем степняки «детей своих пугали в колыбели».

В расцвете величия оставил Русь сыновьям Мономах. По старинному обряду обернутое плащом тело умершего великого князя положили на сани и отвезли в киевскую Софию, чтобы после отпевания предать земле. Оружие, броню, меч, славные стяги укрепили на стенах храма.

...Духовные люди учили почаще «со испытаньем» заглядывать в свою душу, проверяя, «что лукаво в ней есть». И сам Владимир Мономах, уже «седя на санех», накануне кончины, тоже размышлял о жизни и «в печали разгнул» псалтырь, которая лишь углубила его желание разобраться в своих думах. Мономах писал в «Поучении» своим сыновьям, значит, и прадеду Александра Юрию Долгорукому: «Малое у праведника — лучше богатства многих нечестивых... я был молод и состарился, и не видел праведника оставленного и потомков его просящими хлеба... Уклоняйся от зла и делай добро и будешь жить вовек». Неужто недавнее лихолетье сгубило сплошь грешников, а в голоде изнывают их неправедные потомки?

Возвеличенные летописцами призраки прошлых веков обступали Александра, но не было среди них ни одного, кто мог дать совет — все они «ушли во славе».

Разорена София, расхищены священные реликвии, а потомок Мономаха и взаправду сидит на санях и, кажется, впрямь едет на тот свет, чтобы безвестно затеряться в разноязычной толпе послов... Что оставит он тогда сыну Василию, семье? Прогонят их новгородцы с Городища, уйдут они в Полоцк, а рядом Литва... Горькая судьба для победителя немцев, шведов, литовцев.

Дни сменялись днями, одна тяжелая дума сменяла другую, и не было видно ничего, кроме неба и земли. Это была земля огузов, живших на Сырдарье, — месяц целый чередовались опустошенные города, разрушенные крепости и селения, а ведь отсюда приходили купцы в Новгород и Владимир, а в Орнасе (Ургенче) на Аму-дарье была даже Русская торговая улица.

...Свернули к северу, в неведомый край черных ки-таев — между отрогами Тянь-Шаня и озером Балхаш, которым управлял Сыбан, брат Батыев, и где татары соорудили лишь один город Омыл (Эмиль) на озере Кызыл-Баш. Здесь можно было передохнуть. Миновали небольшое море Ала-Куль; близ него, как говорили, из ущелья выходят бури, которые валят людей с ног. Дальше, южнее озера Балхаш, лежала гористая и холодная земля найманов — язычников и кочевников, уничтоженных монголами. Тут еще и в июне выпадали глубокие снега. Много дней ехали через нее, не встречая людей.