ГОЛОСА: … Неправда.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Гг. члены Думы, не желающие слушать оратора благоволят покинуть зал заседания, но не прерывать оратора. (Аплодисменты)».

Повторяю, я не пассеист и вовсе не склонен представлять себе добольшевистскую Россию какими-то островами блаженных; история русского народа так же страшна, как история всякого другого народа, но только лунатики, завороженные слепой ненавистью, могут утверждать, что Россия, где в Думе в разгар революционного террора меньшевик Церетели мог произносить такие речи и председатель его не останавливал, была таким же архипелагом ГУЛАГ, как Советский Союз. Тот же, кто не ослеплен, не может не видеть, что не будь катастрофы Первой мировой войны, Россия, несмотря на рецидивы реакции и безумство революционеров, вышла бы на столбовую европейскую дорогу капиталистического развития, либерализации.

Но вот Бердяев этого не видел, да он и не хотел для России либерального буржуазного пути. Что же тогда спрашивать с тех западных советологов, кому непременно нужно для оправдания марксизма доказать, будто во всем виновата русская история. Как в этом сомневаться, когда сами русские говорят, что коммунизм на Западе будет совсем другой и что Советский Союз — только новое обличье восточной деспотии, какой всегда было Московское государство, сложившееся под татарским владычеством. Причем же тут марксизм?

Они не понимают, что Советский Союз — историческое явление совсем другого рода, чем царская Россия, если бы даже в прежней русской истории и в самом деле не было ничего, кроме Мамая, Ивана Грозного, охранки, Нечаева и Ткачёва.

Слава Богу, во Франции появились в последнее время так называемые новые философы, которые это поняли. Они решительно отказываются выводить архипелаг ГУЛАГ из русского прошлого, как то делают болельщики марксизма и такие американские советологи, как Ричард Пайпс и Збигнев Бжезинский. Еще недавно эти новые философы пришли к прямо противоположному выводу: сталинщина — прямое следствие марксистских предпосылок, а русская история тут ни при чем, и отец архипелага ГУЛАГ не император Александр II, а Карл Маркс.

В интервью французскому еженедельнику «Экспресс» первый из этих новых философов, Андре Глюксман, сказал: «Москва — столица восточного деспотизма? Помилуйте, она вершина западного деспотизма, передовой клин Запада».

В книге «Кухарка и людоед» Глюксман пишет: «Марксизм был так же необходим для создания архипелага ГУЛАГ, как нацизм — для создания Бухенвальда и Аушвица». И Глюксман удивляется: почему никто никогда не сомневался в ответственности нацизма за концлагеря Третьего Рейха, а вот ответственность марксизма за советские концлагеря почему-то упорно не хотят признать и все твердят, что Сталин просто неправильно прочел Маркса и во всем виновата русская азиатская отсталость.

Сходные мысли высказывает и Бернар-Анри Леви в нашумевшей книге «Варварство с человеческим лицом»: «Советские лагеря в такой же мере марксистские, в какой Аушвиц был нацистским… ГУЛАГ не ошибка, не случайная язва на боку пролетарского государства, а одно из прямых последствий марксова «Капитала».

Французские «новые философы» увидели то, чего не хотят видеть завороженные предвзятостью американские советологи: современное тоталитарное государство не сводимо к особенностям истории России или Германии, оно небывалое, неслыханное явление и, может быть, «образ будущего».

Леви утверждает: «Гитлер не умер в Берлине, он выиграл войну. В каменной ночи, в какую он вверг Европу, он победил своих победителей. И Сталин не умер в Москве, не умер и на XX съезде. Он тут, среди нас. Подпольный пассажир Истории, он неотступно в ней присутствует и сгибает ее по своему безумному произволению… сталинщина и фашизм вовсе не случайные заблуждения, как этому долго хотело верить наше беспамятство, а планетарные перегонные кубы, где вот уже полвека испробуются новые формы власти… Гитлер и Сталин вовсе не шуты гороховые, а подлинные философы чудовищной политической мутации, какой Запад, быть может, никогда еще не знал с самого начала своего упадка».

Успех книг и выступлений «новых философов» несомненен, и это не поверхностный успех очередной парижской интеллектуальной моды, как уверяют критики-марксисты, а явление более глубокое: начало, пусть еще и неясное, нового дня.

Медленный, трудный рассвет. Бернар-Анри Леви предупреждает: «Кризис марксизма совершился только в наших головах и в наших книгах. Несмотря на свой интеллектуальный упадок, марксизм проникает все пласты, все поры гражданского и политического общества».

И действительно, если голоса «новых философов» свидетельствуют об отходе части французской левой интеллигенции от марксизма, то какими громами обрушились на молодых отступников присяжные марксисты всех толков. Удивляться тому не приходится. Люди всю жизнь отдали марксистской схоластике, и вдруг какие-то мальчишки им говорят, что научный социализм ведет на деле не в царство свободы и счастья, а к архипелагу ГУЛАГ.

Показательно для наших дней, что в травле «новых философов» участвуют и священники-коммунисты, и движение христиан за социализм. Эти странные христиане принимают все экономические и политические анализы коммунистов. Они верят, что только коммунизм освободит человечество из тюрьмы капитализма и что только участием в классовой борьбе, насильственной, революционной и кровавой, христианину открывается «присутствие Воскресения Христова, Пасха свободы и жизнь в Духе».

И, конечно, новые философы не поколебали представителей господствующей, особенно в Америке, школы советологов, которые доказывают преемственную связь советского строя с царской Россией, которая, дескать, со времен татарского владычества всегда была восточной деспотией. Ученым этим советологам, ослепленным враждой ко всякой России, не приходит в голову, что сталинщина и фашизм «планетарные перегонные кубы, где вот уже полвека испробуются новые формы власти». Непонимание это объясняет постоянные ошибки Запада в отношениях с коммунистическими странами. Грозную опасность распространения марксизма-ленинизма от края до края земли эта западная школа советологии объясняет будто бы унаследованным русскими от монголов стремлением к мировой империи. Как в этом сомневаться? Почитайте Маркса, говорят они.

«Не в суровом героизме норманнской эпохи, а в кровавой трясине монгольского рабства зародилась Московия, и современная Россия является не чем иным, как преобразованной Московией… монгольское рабство было той ужасной и гнусной школой, в которой сложилась и возвысилась Москва. Она добилась своего могущества лишь благодаря тому, что достигла виртуозности в искусстве раболепствовать. Даже после своего освобождения от монгольского ига, Москва, даже под личиной хозяина, господина, продолжала играть свою традиционную роль раба. И, в конце концов, Петр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордым честолюбием монгольского повелителя, которому Чингис-хан завещал миссию завоевания мира…»

Так вот, в октябре 1917 года эта обруселая татарская государственная традиция соединилась с особой русской, отнюдь не марксистской, а «ткачевской» революционной традицией. Отсюда и пошел и стал и есть архипелаг ГУЛАГ.

Самое удивительное: русские историки-евразийцы, а они-то, в отличие от Маркса, Россию любили, так же, как он, думали, что татарское иго было школой, в которой возвысилась Москва, только в их представлении это была хорошая школа: «Без татарщины не было бы России»; «Свержение татарского ига» (заметьте иронические кавычки) свелось к замене татарского хана православным царем и к перенесению ханской ставки в Москву; произошло чудо превращения татаро-монгольской империи в русскую, чудо обрусения и оправославливания татарщины; прими монгольские ханы, потомки Джучи, православие, и не Москва, а Сарай оказался бы духовным и культурным центром русской земли. Значение золотоордынской державы в русской истории не меньше значения империи Карла Великого в истории европейской.

Правда, в отличие от марксистов, евразийцы правильно считали большевистский режим не видоизмененной Московией, а одним из последствий европеизации. И все же «под лавой коммунизма они вскрыли фундаменты русской народности». Большевистская революция осуществила, дескать, многие начала русского народного права, и большевистские законодательные памятники ближе к правосознанию русского народа, чем законодательство Империи. Как многие тогда эмигранты, евразийцы верили: революционный кризис приведет к «выпрямлению русской исторической линии», и большевики, вопреки своей воле, творят национальное дело. Надо только оправославить выдвинутый революцией новый правящий слой, и все будет хорошо.