Ахундов придавал также огромное значение воспитательной роли искусства, особенно для подрастающего поколения. Искусство должно служить обществу, способствовать воспитанию в людях таких благородных качеств, как честность, правдивость, отвага, бесстрашие и т. д. Эту важнейшую общественную задачу может выполнить только реалистическое искусство, которое только и является подлинным и обладает способностью содействовать изменению и улучшению жизни.
В основе эстетических и литературно-критических воззрений Ахундова лежит материалистическое положение о первичности природы и вторичности сознания. В соответствии с этим Ахундов считал предметом искусства объективный мир — природу, общество, человеческую жизнь и решительно отвергал утверждение восточных мыслителей-идеалистов о субъективности искусства, о том, что произведения искусства якобы являются результатом «чистой фантазии» художника. Критикуя субъективно-идеалистические взгляды Риза-Гули-хана, Ахундов указывал, что искусство есть отражение действительности, а не плод воображения писателя.
Выступая против теории божественного происхождения и сверхъестественной сущности искусства, Ахундов указывал, что литература и искусство являются продуктом человеческой деятельности и имеют земное, реальное содержание. Это есть плод человеческого таланта, который создает свое произведение не на основе божественного вдохновения, мистического экстаза и внутренней интуиции, а на основе изучения и познания реальной действительности. «…Изящная проза и изящная поэма, — писал он, — не относясь к разряду сверхъестественных явлений, вполне доступны человеческому таланту. Подтверждением этому могут служить Гомер, Шекспир и другие знаменитые европейские писатели, ораторы и поэты, которые все были не сверхъестественными существами, а подобными нам людьми» (4, 48).
Следуя классикам русской эстетической мысли — Белинскому, Добролюбову и Чернышевскому, Ахундов выступил горячим поборником художественного реализма в азербайджанской литературе. С особенным благоговением относился он к трудам В. Г. Белинского. Ахундов внимательно прочитал почти все его работы и особенно заинтересовался статьями о А. С. Пушкине, этим непревзойденным образцом исторической и эстетической критики. Здесь Белинский поставил ряд важных вопросов теории искусства, уделив особое внимание проблемам реализма. Ахундову были созвучны идеи великого критика.
Анализируя состояние иранской литературы, Ахундов отмечал, что она носит религиозно-мистический, фантастический характер, оторвана от жизни народа и страны и поэтому не выполняет свою основную функцию — служение народу. Современная персидская литература, писал он, «вся вертится около разных религиозных обрядов и правил, например: омовение должно быть совершаемо так, а не иначе; молитву должно говорить так, а не иначе; если во время молитвы родится в душе сомнение о числе поклонов, то нужно поступать таким-то образом, а не иначе; по окончании месяца голодания (поста) подаяние должно быть раздаваемо в таком-то размере, а не иначе; известную часть земных произведений должно отдавать в пользу духовенства так, а не иначе; пятую часть всех торговых и промышленных барышей должно дарить мнимым потомкам пророка, дармоедам, сеидам так, а не иначе… Такому вздору дается пышное название „Шариатские постановления“!» (там же, 46–47).
Ахундов критикует персидскую литературу за отрыв от реальной действительности, за пренебрежение к насущным проблемам жизни. Вместо того чтобы изображать жизнь простых людей, она рассказывает небылицы о жизни пророков; вместо того чтобы говорить простым, доступным всем языком, она оперирует высокопарным слогом. «Другая отрасль литературы, — говорит Ахундов, — состоит из отвратительных легенд о мнимых чудесах двенадцати имамов, потомков пророка, и других лжесвятых мужей, или же из описания походов и завоеваний каких-нибудь тиранов, переполненных гиперболическими сравнениями, льстивыми похвалами, и написанными страшно высокопарным слогом, доступным пониманию далеко не всякого читателя» (4, 47).
Ахундов хотел вернуть литературе ее земное содержание, дабы писатели и поэты обращали свои взоры не на небо, а на людей с их земными потребностями и нуждами. Оценивая современную ему поэзию, Ахундов указывал, что она не сумела сохранить и преумножить традиции своих великих поэтов Фирдоуси, Саади, Гафиза и др., в творчестве которых глубокая идейность сочетается с высоким мастерством. «О поэзии персияне имеют своеобразное, ненатуральное понятие; о содержании и красоте своих поэтических произведений они не заботятся и всякую рифмованную ерунду считают за поэзию. Поэзией у них считается всякое произведение фантазии, писанное с соблюдением известного размера и рифмы, содержание которого, по их мнению, должно преимущественно заключаться в прославлении красавиц различными неестественными похвалами или в воспевании красот весны и осени неправдоподобными сравнениями. Так, например, поэма одного современного тегеранского поэта, известного под псевдонимом Каани (придворный поэт), в изобилии наполнена подобной ерундой» (там же).
Разоблачая пустоцвет придворной поэзии, Ахундов требовал, чтобы поэзия была глубоко содержательной, выражала передовые, прогрессивные идеи своего времени. «…Всякая поэма, — говорил он, — должна заключать в себе какую-нибудь определенную мысль или какой-нибудь естественный и натуральный сюжет, вызывающий в читателе или восторг, или печаль…» (там же).
В работах Ахундова содержится ряд высказываний, касающихся соотношения содержания и формы литературного произведения. В противовес идеалистам, отрывавшим форму от содержания, признававшим первенство первой над вторым, Ахундов доказывал, что форма и содержание составляют единство, и, как нет формы без содержания, так нет и содержания без формы, причем содержание имеет решающее значение. «Поэзия, где имеется полная гармония, где наряду с художественным изяществом изложения, красотой имеется и глубокомыслие („Шах-намэ“ Фирдоуси, „Хамсэ“ Низами, „Диван“ Хафиза), такая поэзия способна вызвать в читателе восторг, она может волновать читателя и может нравиться всем» (4, 250).
Анализируя поэзию Моллайи-Руми, Ахундов отмечает, что форма его стихотворений не отвечает их содержанию. В своих произведениях Руми выступает против религиозных предрассудков, критикует духовенство. Его творчество по сути дела носит антиклерикальный характер, но выражено оно в старых, традиционных формах стихосложения — газели, касыде и т. д. В стихотворениях другого иранского поэта, Суруша, «нет изящности сложения, нет также красоты и глубины содержания… Назвать стихами подобный сумбур, а их творца поэтом уж никак нельзя» (там же).
Содержание искусства должно отвечать передовым, прогрессивным идеям эпохи. Ахундов считал, что религиозно-мистические и другие реакционные идеи и предрассудки, а также фантастические вымыслы и неестественные сюжеты не должны составлять содержание художественного произведения. Критерием значительности всякого произведения, его ценности является новизна содержания. Ценны те произведения, которые содержат в себе нечто новое по сравнению с другими. «…Содержание, не вносящее ничего нового… никогда не может вызвать ни интереса, ни восторга» (там же).
Но не менее важное значение придавал Ахундов и форме художественного произведения. Содержание, доказывал он, должно быть облачено в соответствующую ему художественную форму. Для изображения различных сторон действительности необходимы различные приемы, различные формы, призванные выразить основную идею произведения. Некоторые критики на Востоке, говорит Ахундов, не понимают разницы между стихом и рифмой, и поэтому очень часто каждого рифмоплета называют здесь поэтом. «…Хотя каждое стихотворение и рифмовано, но все же не каждое рифмованное произведение есть стихотворение» (4, 224). Истинное поэтическое произведение отличается от прозы не просто своей рифмой, но особенно способом выражения содержания. Мелких, поверхностных писателей, пренебрегающих содержанием своих произведений, заботящихся только об их внешней стороне, Ахундов называет ремесленниками, недостойными высокого звания поэта. Орудуя набором слов, ремесленники «рифмуют» их, но в рифмах нет глубокого смысла, и они не вызывают эстетического чувства; у многих из этих рифмоплетов нельзя найти даже правдоподобного сюжета. «Назвать такие произведения стихотворениями, а их творца — поэтом, было бы большой ошибкой» (там же).
